ИХ ВКУСЫ

Страницы из дневника

За тонкой раздвижной перегородкой послышались шаги. Мягко ступая босыми ногами по циновкам, в соседнюю комнату вошли несколько человек, судя по голосам – женщины. Рассаживаясь, они долго препирались из за мест, уступая друг другу самое почетное; потом на минуту умолкли, пока служанка, звякая бутылками, откупоривала пиво и расставляла на столике закуски; и вновь заговорили все сразу, перебивая одна другую.
Речь шла о разделке рыбы, о заработках на промысле, о кознях приемщика, на которого им, вдовам, трудно найти управу.
Я лежал за бумажной стеной, жадно вслушиваясь в каждое слово. Ведь именно желание окунуться в жизнь японского захолустья занесло меня в этот поселок на дальней оконечности острова Сикоку. Завтра перед рассветом, что то около трех утра, предстояло выйти с рыбаками на лов. Я затеял все это в надежде, что удастся пожить пару дней в рыбацкой семье. Но оказалось, что даже в такой глуши есть постоялый двор. Меня оставили в комнате одного и велели улечься пораньше, дабы не проспать.
Да разве заснешь при таком соседстве! Я ворочался на тюфяке, напрягал слух, но смысл беседы в соседней комнате то и дело ускользал от меня. Никто в моем присутствии не стал бы говорить о жизни с такой откровенностью, как эти женщины с промысла, собравшиеся отметить день получки. Но, пожалуй, именно в тот вечер я осознал, какой непроницаемой стеной еще скрыт от меня внутренний мир японцев. Много ли толку было понимать их язык – вернее, слова и фразы, если при этом я с горечью чувствовал, что сам строй их мыслей мне непостижим, что их душа для меня пока еще потемки.
Была, правда, минута, когда все вдруг стало понятным и близким, когда охмелевшие женские голоса стройно подхватили знакомую мелодию:

…И пока за туманами
Видеть мог паренек,
На окошке на девичьем
Все горел огонек…

Как дошла до них эта песня? То ли их мужья привезли ее из сибирского плена, прежде чем свирепый шторм порешил рыбацкие судьбы? То ли эти женщины овдовели еще с войны и от других услышали эту песню об одиночестве, ожидании и надежде, до краев наполнив ее своей неутолимой тоской?
Снова звякали за перегородкой пивные бутылки; то утихала, то оживлялась беседа. Но я уже безнадежно потерял ее нить и думал о своем.
Конечно, вдовы – везде вдовы. Но люди здесь не только иначе говорят; они по иному чувствуют, у них свой подход к жизни, иные формы выражения забот и радостей.
Смогу ли я когда нибудь разобраться во всем этом?
Еще в детстве читал, что вечерний Париж пахнет кофе, бензином, духами. А попробуй ка описать, чем пахнет по вечерам бойкая улица японского города!
На углу переулка, сплошь светящегося неоновыми рекламами питейных заведений, примостилась старуха с жаровней. На углях разложены раструбом вверх витые морские раковины, в которых булькает что то серое. Рядом с плоской вяленой каракатицей и еще какой то пахучей морской снедью пекутся в золе неправдоподобно обыденные куриные яйца.
В двух шагах – знакомая еще по Пекину машина, которая перемешивает каштаны в раскаленном песке.
А вот напоминающий о пионерских кострах запах печеной картошки. Он исходит от сложного сооружения, похожего на боевую колесницу. Там тоже жаровня с углями, а над ней, как туши на крюках, развешаны длинные клубни батата. Выбирай и любуйся, как при тебе их будут печь.
Из кабаре «Звездная пыль» выпорхнула женская фигура. Примостившись на краешке какого то ящика, чтобы не измять серебристого газового платья с немыслимым вырезом на груди и спине, девушка, по детски жмурясь от удовольствия, торопливо ест дымящуюся картофелину. А старуха торговка тем временем заботливо прикрывает чем то ее оголенные плечи – то ли от вечернего холода, то ли от взоров прохожих.
Был сегодня на фестивале популярных ансамблей и вынес оттуда незабываемое впечатление о том, что видел и слышал – не столько на сцене, сколько в зале.
Создатели самых модных, самых ходовых пластинок состязаются здесь в каком то немыслимом темпе. Солистка еще только берет финальную ноту, еще не видно конца неистовствам ударника, как движущийся пол уже уносит оркестрантов за кулисы и тут же выталкивает следующий ансамбль, который также играет вовсю, но уже что то свое.
Новоиспеченные кумиры года сменяют друг друга с калейдоскопической быстротой. Ни секунды передышки от барабанной дроби и аккордов электрогитар.
Но шумовые каскады, низвергающиеся со сцены, ничто в сравнении со взрывами неистовства, от которых ежеминутно сотрясается зал. Никогда не думал, что можно с таким исступлением визжать и топать ногами на протяжении двух часов подряд.
Неужели это те самые японские девушки, которые слывут образцом грациозности и сдержанности, безукоризненного контроля над проявлением своих чувств?
Вот толпа совершенно обезумевших поклонниц кидается к сцене, расталкивая друг друга. Десятки рук с подарками тянутся к длинноволосому идолу. Какая то девица протиснулась вперед с гирляндой цветов, но никак не может дотянуться до певца. Тот великодушно делает шаг к самому краю рампы и слегка нагибается.
Но в тот самый момент, когда поклоннице наконец удается набросить цветы ему на шею, в гирлянду впиваются десятки рук. Заарканенный кумир теряет равновесие и падает прямо на толпу своих визжащих поклонниц, которые, словно стая хищных рыб, начинают буквально рвать его на части, чтобы заполучить хоть какой нибудь сувенир.
Досыта насмотревшись подобных сцен, я пополнил перечень необъяснимых парадоксов Японии еще одним пунктом.
Казалось бы, столь падкая на крайности западной моды нынешняя японская молодежь уже полностью отошла от нравов и обычаев старшего поколения.
И тем не менее, когда приходит пора свадьбы, каждая из этих исступленно визжащих, растрепанных девиц вновь превращается в образец кротости, смирения и покорности. Став невестой, она как бы вновь присягает законам предков. Проявляется это не только в том, что вопреки какой бы то ни было моде ее наряд и прическа будут такими же, как у красавиц, которых когда то изображал на своих гравюрах Утамаро .
Куда важнее, что эта верность заветам старины проявляется в покорности родительской воле. Ведь то самое поколение, за вкусами которого столь пристально следят и капризам которого своекорыстно потворствуют производители грампластинок, владельцы телестудий, кинотеатров, домов моделей; то самое поколение, которое, казалось бы, само выбирает себе кумиров и низвергает их, – это поколение доныне продолжает мириться с отсутствием права выбора в самом важном для человека вопросе – в вопросе о том, кто станет его спутником жизни, отцом или матерью его детей.
И как бы ни бросались в глаза ультрасовременные черты в облике японской молодежи, все же две трети браков в этой стране до сих пор совершаются по сватовству, то есть по выбору родителей.
Все в Японии: от школьников до престарелых крестьянок – привыкли совершать путешествия коллективно, шествуя стройной колонной за флажком экскурсовода. Исключение составляют только молодожены. Эти держатся подчеркнуто отчужденно и деловито перелистывают книжечки наподобие зачетных, откуда надо вырывать талоны на посещение музея, парка или храма, на поезд, автобус, на гостиницу и так далее. Такими книжечками их снабжает туристское бюро, чтобы, уплатив вперед за все свадебное путешествие (обычно трех пятидневное), можно было больше не думать о деньгах.
Молодоженов сразу отличишь и по штативу для фотоаппарата, который они всюду таскают с собой, чтобы сниматься вдвоем на фоне достопримечательностей. И хотя у каждого такого места непременно сталкиваются несколько новоиспеченных супружеских пар, почему то никогда не увидишь, чтобы они делали снимки друг для друга на основах взаимности.
Впрочем, есть у молодоженов еще более характерная примета. Все на них: от шляпки на невесте до ботинок на женихе – всегда безукоризненно новое, пусть даже недорогое, но непременно только что из магазина.
Вместе со мной в вагоне экспресса ехали уже три пары молодоженов, когда я обратил внимание на четвертую. Большая толпа провожала их на перроне, видимо, сразу же после свадебной церемонии.
Поезд тронулся. Невеста, статная, необычно высокая для японки, сняла и аккуратно сложила пальто, прикоснулась рукой к своей пышной прическе и удобно уселась у окна.
Рядом с нею жених выглядел тщедушным. Багровый после свадебного пиршества и волнений, он чувствовал себя стесненно: бесцельно шарил по карманам, вертел головой, то и дело поправлял галстук и, наконец, закурил.
Судя по всему, они вообще впервые оказались наедине друг с другом, и затянувшееся молчание тяготило обоих. Вот она взглянула на него приветливо, и он ожил, расцвел и вдруг, словно осененный, полез наверх за дорожной сумкой. Он извлек оттуда пачку бумажных листков, похожих на дипломы, какие у нас дают победителям спортивных состязаний, или на облигации: красные, синие, зеленые узоры обрамляли надпись посредине.
Перебирая эту пачку, молодой супруг принялся что то с жаром объяснять своей спутнице. Его скованность как рукой сняло – ошалелое выражение исчезло, лицо стало осмысленным, даже, пожалуй, влюбленным, когда, достав золотое перо, он принялся вписывать по нескольку слов в каждую из бумаг. Полюбовавшись листком, он передавал его жене, брался за другой и снова что то объяснял и надписывал. А она, украдкой следя за его движениями, лишь негромко смеялась, прикрываясь тыльной стороной руки, и опускала глаза.
Так все бумаги до одной перешли в руки молодой женщины. А он заложил ногу за ногу и снова закурил, но уже не нервно, а удовлетворенно и, откинувшись на спинку кресла, наблюдал за своей соседкой.
Наблюдал и я: что же будет дальше? Скорее всего это акции, полученные ими в приданое. Тогда она их посмотрит и вернет.
Женщина, видимо, тоже была в нерешительности. Несколько раз она обмахнулась пачкой, как веером, но потом это показалось ей, наверное, непочтительным, и она стала молча перелистывать их.
Он протянул руку – нет, не затем, чтобы взять листки, а лишь для того, чтобы разыскать среди них один и чем то особенно выделить его, а затем опять, теперь уже демонстративно, протянул женщине всю пачку.
Она постучала ими по коленям, выравнивая листы, а потом задумчиво сложила стопку вдвое. Я слышал, как щелкнул замок ее большой черной сумки.
Через несколько минут муж уже дремал, как и все молодожены в этом поезде. Голова его четко вырисовывалась на белом чехле кресла чуть повыше плеча спутницы. Ее глаза были открыты и смотрели вдаль. Случайно поймав в оконном стекле свое отражение, она улыбнулась ему и инстинктивно поправила волосы.
Тишину токийского переулка, где я живу, по утрам первыми нарушают велосипедисты. Вот остановился молочник – слышно, как брякают бутылки у него на багажнике. Через несколько минут опять кто то затормозил. Потом еще и еще. Велосипеды у всех старые, дребезжат отчаянно. Пока прислушивался, насчитал семь человек. Ну хорошо, разносчик привез молоко, почтальон – газеты. Кто же остальные?
Однажды надо было в шесть утра ехать на вокзал. Решил захватить с собой газеты. Вышел к почтовому ящику – он еще пуст. Но как раз тут из за угла лихо вырулил велосипедист, затормозил и протянул мне «Иомиури».
– А где же остальные газеты? – удивился я. – Мы ведь выписываем еще и «Асахи», и «Майнити», и «Санкей».
– Не беспокойтесь, они сейчас подъедут, – улыбнулся паренек. – Ведь мы все начинаем развозить газеты в одно время. Раньше нельзя – соглашение!
И действительно, в переулке вскоре появилась вереница велосипедистов, каждый из них бросил в мой почтовый ящик по одной газете.
Мне еще раньше было известно, что газету ЦК КПЯ – «Акахату» доставляют подписчикам не почтальоны, а активисты местных ячеек. Это было легко понять. Не всякий читатель коммунистической газеты хочет, чтобы его имя и адрес сразу же стали достоянием полиции. Но какой смысл коммерческой прессе – всем этим «Асахи», «Майнити», «Иомиури» отказываться от услуг почты и дублировать друг друга? Ради чего каждая из этих газет предпочитает иметь свою собственную систему распространения?
– Волей неволей приходится повсюду содержать свои конторы, чтобы соперничающие газеты не перехватили подписчиков, – ответили мне.
Итак, конкуренция. Вот, казалось бы, универсальный ключ к разгадке необъяснимых явлений японской буржуазной прессы. Но так ли это? Достаточно лишь несколько раз побывать в Токио на пресс конференциях для японских журналистов, чтобы столкнуться с еще одним парадоксом.
Хотя в зале видишь представителей самых различных органов печати, радио, телевидения, вопросы всегда задает кто то один. Остальные лишь слушают и записывают. Там, где представителям соперничающих редакций, казалось бы, самое время состязаться в находчивости, оригинальности, настырности, многоликая пресса неожиданно отказывается от конкуренции и предпочитает вести диалог как бы от имени одного лица.
Вопросы согласовываются заранее и сообща принимается решение, кто будет задавать их от имени всех. В Японии существует система пресс клубов, в соответствии с которой всякое государственное учреждение, политическая партия или общественная организация обязана делать официальные заявления лишь всей прессе в целом, чтобы такого рода новость не могла стать монопольным достоянием какого то одного органа печати.
Ведущие газеты, радио– и телевизионные компании имеют своих представителей и в пресс клубе при премьер министре, и в пресс клубе при командовании американских военных баз, и в пресс клубе при Коммунистической партии Японии. Участие определяется здесь лишь интересом, который представляет данный источник информации.
Но как же можно выделиться среди соперников, как можно проявить какое то своеобразие при таком сознательном обобществлении материала, при такой стандартизации рациона, которым питаются газеты?
– Мы рассуждаем так, – объяснили мне, – лучше в десяти случаях иметь то же, что и другие, чем лишь однажды оказаться в чем то позади всех. Конечно, система пресс клубов обезличивает газеты, зато каждая из них гарантирована, что никогда ничего не прозевает…
Как же совместить подобные рассуждения с понятием конкуренции как основного закона буржуазной прессы?
Зашел незнакомый человек в комбинезоне и желтой каске строителя, вручил перевязанную лентой коробку и конверт. В коробке оказался подарочный набор из трех разноцветных кусков туалетного мыла, в конверте – письменное извинение: в связи с заменой водопроводных труб в переулке придется рыть траншею и беспокоить окрестных жителей треском пневматических отбойных молотков.
После этого мы с женой опять целый день спорили о японской вежливости, точнее – о ее необъяснимой оборотной стороне.
Пылкая влюбленность, с которой смотрит на Японию новичок, неизбежно омрачается первой размолвкой, как только он сталкивается с изнанкой японской вежливости. Ничто так не гипнотизирует в Японии на первых порах, как экзотическая учтивость. В разговорах все поддакивают друг другу, при встречах отвешивают церемоннейшие поклоны, уместные, казалось бы, лишь в исторических фильмах да на театральной сцене.
Зрелище это поистине незабываемое. Заметив знакомого, японец считает долгом прежде всего замереть на месте, даже если дело происходит на середине улицы и прямо на него движется трамвай. Затем он как бы переламывается в пояснице, так что ладони его вытянутых рук скользят вниз по коленям, и, застыв еще на несколько секунд в согбенном положении, осторожно поднимает вверх одни лишь глаза. Выпрямляться первым невежливо, и кланяющимся приходится зорко следить друг за другом. Со стороны же сцена эта производит впечатление, что обоих хватил прострел и они не в силах разогнуться.
Токийские газеты подсчитали, что каждый служащий ежедневно отвешивает таких официальных поклонов в среднем 36, агент торговой фирмы – 123, девушка у эскалатора в универмаге – 2560.
Но посмотрите вслед японцу, который, только что церемонно раскланявшись с вами, вновь окунается в уличную толпу. С ним тут же происходит как бы таинственное превращение. Куда деваются его изысканные манеры, предупредительность, учтивость! Он прокладывает себе дорогу в людском потоке, совершенно не обращая ни на кого внимания.
До тех пор пока прохожие на улице или пассажиры в вагоне остаются незнакомцами, японец считает себя вправе относиться к ним как к неодушевленным предметам. Садясь в автобус, можно без зазрения совести отпихнуть от подножки женщину с младенцем за спиной. Можно, пустив в ход колени и локти, обменяться пинками с соседом. Полагается лишь обоюдно делать вид, что делаешь это как часть толпы, а не как отдельная личность.
Если вновь окликнуть знакомого, который в толпе вдруг преобразился в грубияна, еще раз видишь такое же магическое перевоплощение. Он опять становится улыбающимся, предупредительным, изысканно вежливым… по отношению к вам.
Японская учтивость ограничивается областью личных отношений и отнюдь не касается общественного поведения – для каждого, кто приезжает в Японию, легче открыть это противоречие, чем докопаться до его корней.

Капли с копья Изанаги

Когда боги Изанаги и Изанами по радуге спускались с небес, чтобы отделить земную твердь от хляби, Изанаги ударил своим богатырским копьем по зыбко колыхавшейся внизу пучине. И тогда с его копья скатилась вереница капель, образовав изогнутую цепь островов.
Древняя легенда о сотворении Японии приходит на память, когда смотришь на эту страну с самолета. Изогнутая гряда гористых островов и впрямь похожа на окаменевшие капли.
Или, может быть, это караван гор, прокладывающий себе путь через бескрайнюю пустыню океана? «Путь гор» – таково одно из толкований древнего имени этой страны: Ямато.
Действительно, Япония – это прежде всего страна гор. Их всегда видишь на горизонте, даже находясь посреди самой большой равнины. Для большинства японцев солнце всегда поднимается из за моря и спускается за горы. Для меньшей части – наоборот. И коль уж существует исключение из этого общего правила, то лишь для глубинных районов, огражденных хребтами от обоих побережий. Там солнце всегда встает из за гор и за горы же садится.
Древние японцы считали горы промежуточной ступенью между небом и землей, а потому – святым местом, куда нисходят с небес боги, где поселяются души умерших предков. Люди также поклонялись горам как воплощению неведомой божественной силы, которая дремала в их недрах, а иногда вдруг вырывалась наружу в виде пламени, грохота, каменных дождей и испепеляющих огненных рек.
Имя Ямато напоминает, что сотворение Японии еще не завершено. Капли, упавшие с божественного копья, еще не остыли окончательно. Вся эта дугообразная вереница островов из конца в конец вздулась волдырями вулканов. Вся эта молодая суша то и дело колышется, ходит ходуном из за землетрясений.
Но Страна огнедышащих гор больше известна как Страна восходящего солнца. И второе образное название Японии поэтизирует уже не время, а место ее рождения.
Именно под этим именем Япония впервые дала о себе знать западному миру со страниц книги Марко Поло. В главе «Здесь описывается остров Чипингу» путешественник приводит название, которым китайцы обозначали острова, лежащие к востоку от восточного края земли.
Слово, которое прозвучало для Марко Поло как Чипингу, пишется тремя иероглифами «жи бэнь го» (каждый из которых соответственно значит: солнце – корень – страна).
Иероглифы «жи бэнь» на диалектах Южного Китая произносятся как «я пон» (такое звучание и перешло потом в европейские языки), а по японски читаются как Ниппон (как раз это слово и утвердилось официальным названием японского государства вместо древнего имени Ямато).
Итак, Страной восходящего солнца прозвали Японию ее соседи. Но такое имя не прижилось бы у японцев, если бы не совпало с их собственным мироощущением. Народ этот почитал Изанаги и Изанами не только за сотворение Японии, но и за то, что они произвели на свет дочь Аматерасу – лучезарную богиню солнца, культ которой составляет основу обожествления природы.
Исконная японская религия синто (то есть «путь богов») утверждает, что все в мире одушевлено и, стало быть, наделено святостью: огнедышащая гора, лотос, цветущий в болотной трясине, радуга после грозы… Аматерасу как светоч жизни служит главой этих восьми миллионов божеств.
Перед любым синтоистским храмом непременно высится торий – нечто вроде ворот с двумя поперечными перекладинами. (Торий считается национальным символом Японии, так как это один из немногих образцов подлинно японского зодчества, существовавшего до чужеземных влияний.)
В своем первоначальном смысле слово «торий» означает насест. Он ставится перед храмом в напоминание о легенде, рассказывающей, как Аматерасу обиделась на своего брата и укрылась в подземной пещере.
Долгое время никто не мог уговорить богиню солнца выйти оттуда и рассеять мрак, в который погрузился мир. Тогда перед пещерой соорудили насест и посадили на него петуха, а рядом поставили круглое зеркало. Когда петух прокукарекал, Аматерасу по привычке решила, что пора вставать. Выглянув наружу, она увидела в круглом зеркале собственное отражение и приняла его за незнакомую красавицу. Это задело женское любопытство богини, и Аматерасу вышла из пещеры, чтобы посмотреть, кто посмел соперничать с ней в красоте. Мир тут же снова осветился, и жизнь на земле пошла своим чередом.
Из подобных легенд и состоит священная книга синто, которая называется кодзики (что значит летопись). В ней, однако, вовсе нет каких либо нравственных заповедей, норм праведного поведения или предостережений против грехов. Из за отсутствия собственного этического учения синто, пожалуй, даже не назовешь религией в том смысле, в каком мы привыкли говорить о христианстве, исламе или буддизме.
В сущности, синто – это обожествление природы, рожденное восхищением ею. Японцы поклонялись предметам и явлениям окружающего мира не из страха перед непостижимыми и грозными стихийными силами, а из чувства благодарности к природе за то, что, несмотря на внезапные вспышки своего необузданного гнева, она чаще бывает ласковой и щедрой.
Именно синтоистская вера воспитала в японцах чуткость к природе, умение наслаждаться ее бесконечной переменчивостью, радоваться ее многоликой красоте.
Синто не требует от верующего ежедневных молитв – достаточно лишь присутствия на храмовых праздниках и приношений за исполнение обрядов. В быту же исповедующие синто проявляют себя лишь религиозным отношением к чистоте. Поскольку грязь отождествляется у них со злом, очищение служит основой всех обрядов.
Присущее японцам чувство общности с природой, а также чистоплотность имеют, стало быть, очень глубокие корни.

Синто нельзя считать религией, а его святых – богами. Это набор поверий, обычаев, примет и обрядов. Единственная цель синто – укоренить верность издавна установившемуся образу жизни.

Сидней Кларк, Все о Японии. Нью Йорк. 1961

Островное положение способствует долговечности национальных традиций: в этом смысле Японию часто сравнивают с Англией. Однако Корейский пролив, отделяющий Страну восходящего солнца от Азиатского материка, примерно в шесть раз шире, чем Ла Манш. Для древних завоевателей это была куда более серьезная преграда. Защищенная ею, Япония никогда не подвергалась успешному вторжению чужеземных войск.
Вскоре после походов Чингисхана в Европу его преемник Хубилай, монгольский правитель Китая, в 1274 году попытался захватить Японию, но был отбит.
В 1281 году Хубилай снова предпринял поход. На этот раз он, по свидетельству летописцев, задумал поставить поперек Корейского пролива десять тысяч судов, чтобы соединить их деревянным настилом и пустить по этому мосту монгольскую конницу. Однако этот гигантский флот был уничтожен внезапно налетевшим тайфуном, который получил в японской истории название Божественного ветра – Камикадзе.
Стране восходящего солнца долгое время удавалось быть в стороне от походов завоевателей и знать лишь междоусобные войны. Впрочем, нашествие из за морей все же произошло – за четырнадцать веков до американской оккупации и за семь веков до попыток Хубилая навести через пролив плавучий мост для своей конницы. Правда, это было нашествие идей, а не войск; причем мостом, по которому на Японские острова устремилась цивилизация Индии и Китая, послужил буддизм. Среди даров, присланных правителем Кореи в 552 году, в Японию впервые попали изображения Будды. Буддийские сутры стали для японцев первыми учебниками иероглифической письменности; книгами, которые приобщали их к древнейшим цивилизациям Востока.
Новая религия требовала углубленного изучения чрезвычайно сложных текстов. Именно этим занимались в ту пору многие выдающиеся умы Индии и Китая. Однако сама по себе грамотность была для японцев делом новым. Лишь немногие из них могли в ту пору посвятить себя изучению философской стороны буддизма с его теорией круга причинности, утверждающей, что день сегодняшний является следствием дня вчерашнего и причиной дня завтрашнего; с его концепцией перевоплощения душ (если человек несчастлив, стало быть, он расплачивается за грехи, совершенные в своем предыдущем существовании).
В основе учения Будды лежат четыре истины. Первая: жизнь полна страданий. Вторая: причиной их служат неосуществленные желания. Третья: чтобы избежать страданий, надо подавлять в себе желания. Четвертая: достичь этого можно, если идти по пути из восьми шагов, то есть сделать праведными свои воззрения, намерения, речь, поступки, быт, стремления, мысли, волю. Лишь тот, кто пройдет эти восемь шагов, достигнет просветления, или нирваны, и вырвется из бесконечного круга перевоплощений.
Буддизм прижился на японской земле как религия знати, в то время как синто оставался религией простолюдинов. Сказания синто были куда понятнее народу, чем буддизм с его туманными рассуждениями о круге причинности и переселении души. Средний японец воспринял лишь поверхностный слой буддийской философии, прежде всего идею непостоянства и недолговечности всего сущего (стихийные бедствия, которым подвержена островная страна, способствовали подобному мировоззрению).
Синто и буддизм – трудно представить себе более разительный контраст. С одной стороны, примитивный языческий культ обожествления природы и почитания предков; с другой – вполне сложившееся вероучение с глубокой философией. Казалось бы, между ними неизбежна непримиримейшая борьба, в которой чужеродная сила либо должна целиком подавить местную, либо, наоборот, быть отвергнутой именно вследствие своей сложности.
Не случилось, однако, ни того, ни другого. Япония, как ни парадоксально, распахнула свои двери перед буддизмом. Две столь несхожие религии мирно ужились и продолжают сосуществовать. Проповедники буддизма сумели поладить с восемью миллионами местных святых, объявив их воплощениями Будды. А для синто, который одушевляет и наделяет святостью все, что есть в природе, было еще легче назвать Будду одним из бесчисленных проявлений вездесущего божества.
Вместо религиозных войн, взаимных проклятий и обвинений в ереси сложилось нечто похожее на союз двух религий. У сельских общин вошло в традицию строить синтоистские и буддийские храмы в одном и том же месте – считалось, что боги синто надежнее всего защитят Будду от местных злых духов.
Подобное соседство приводит в недоумение, а то и вовсе сбивает с толку иностранных туристов: какую же религию в конце концов предпочитают японцы и как отличить синтоистский храм от буддийского?
Внешние приметы перечислить нетрудно. Для синтоистского храма главная из них – торий; для буддийского – статуи. Подобно тому как в мусульманских мечетях не увидишь ничего, кроме орнаментов, в храмах синто нет изображений Аматерасу. Про легенду о ней напоминает лишь символический насест для петуха. Буддизм же впервые возвеличил в Японии искусство скульптуры.
Другой приметой могут служить сами подступы к святыне. Дорога к синтоистскому храму всегда усыпана мелким щебнем, в котором вязнет нога. Экскурсанты часто удивляются: неужели аллеи парка Мэйдзи нельзя было заасфальтировать? Но столь неудобный для пешехода грунт имеет свое религиозное значение. Заставляя человека волей неволей думать лишь о том, что у него под ногами, щебень этот как бы изгоняет из сознания верующего все прочие мысли, готовит его к общению с божеством. К буддийскому же храму обычно ведут извилистые дорожки из плоских каменных плит.
О религии можно, наконец, судить по поведению самих молящихся. Если, встав перед храмом, они хлопают в ладоши, они хотят привлечь внимание богов синто. Если же, подобно индийцам, они молча склоняют голову к соединенным перед грудью ладоням, – это обращение к Будде.
Когда приезжий, постепенно разобравшись в этих различиях, задает наконец вопрос, сколько же в Японии синтоистов и сколько буддистов, он слышит в ответ весьма странные цифры. Судя по ним, получается, что общее число верующих в стране вдвое превышает численность населения. Это означает, что каждый японец причисляет себя и к синтоистам и к буддистам, участвует в ритуалах обеих религий.
Чем объяснить такое сосуществование богов? Как могли они найти место в душе каждого японца, чтобы мирно ужиться между собой? Ответить на это можно так: благодаря своеобразному разделению труда. Синто оставил за собой все радостные события в человеческой жизни, уступив буддизму события печальные. Если рождение ребенка или свадьба отмечаются синтоистскими церемониями, то похороны и поминание предков проводятся по буддийским обрядам.
Новорожденного японца первым делом несут в синтоистский храм, чтобы представить его местному божеству. По истечении определенного срока, когда считается, что опасность детской смертности уже миновала, ребенка снова приводят туда уже как существо, окончательно вступившее в жизнь. Обряд этот сохранился до наших дней как праздник «Семь пять три». 15 ноября каждого года семилетних, пятилетних и трехлетних детей всей Японии наряжают как кукол в яркие кимоно (девочкам к тому же румянят щеки и делают высокие старинные прически) и дарят им леденцы в виде стрел, символизирующих долгую жизнь.
Бракосочетания также монополия синто. Весной и осенью, особенно в так называемые счастливые дни, у каждого синтоистского храма непременно увидишь молодоженов, сватов и родственников. Обычай обмахивать новобрачных зеленой ветвью, девять глотков сакэ, которые по очереди пьют жених и невеста, – все это очень древний ритуал.
Синто оставил за собой и все местные общинные празднества, связанные с явлениями природы, а также церемонии, которыми полагается начинать какое либо важное дело: например, пахоту или жатву, а в наше время – закладку здания или спуск на воду судна.
События и ритуалы, связанные со смертью, – это, так сказать, компетенция буддизма. Похороны, поминки, уход за кладбищами – вот источники дохода для буддийских храмов, если не считать платы, которую они взимают с экскурсантов, и случайные приношения.
Единственный народный праздник, связанный с буддизмом, это бон – день поминовения усопших. Его отмечают в середине лета, на седьмое полнолуние, причем отмечают весело, чтобы порадовать предков, духи которых, по преданию, возвращаются тогда на побывку к родственникам. Существует обычай поминать каждого умершего свечкой, которую пускают в плавучем бумажном фонарике вниз по течению реки.
На фоне мирного сосуществования богов, присущей японцам религиозной терпимости, проповедники христианства предстали в весьма неприглядном виде. Сама идея о том, что обрести спасение и обеспечить себе загробную жизнь в человеческом образе можно лишь взамен за отказ от всякой другой веры в пользу учения Иисуса Христа, – сама эта, идея казалась японцам торгашеской и унизительной. Когда миссионеры втолковывали японцам, что их предки обречены вечно гореть в огне лишь за то, что умерли некрещеными, такие доводы скорее отталкивали, чем привлекали.
К тому же люди, от которых местные жители впервые услышали о грехе, сами показали себя далеко не безгрешными. Миссионеры, сопровождавшие европейских первооткрывателей Японии в 1540 х годах, рвались к богатствам неведомого «острова Чипингу».

Япония стала известна европейцам в половине XVI века; первые открыли сие государство португальцы; тогда дух завоевания новооткрываемых земель господствовал над Сильнейшими морскими державами того времени в высочайшей степени. Португальцы, приняв намерение покорить Японию, начали, по обыкновению своему, с торговли и с проповедования мирным жителям сего государства католической веры. Миссионеры их, прибывшие в Японию, сначала умели понравиться японцам и, получив свободный доступ во внутренность сей земли, имели невероятный успех в обращении новых своих учеников в христианскую веру; но царствовавший в Японии к исходу XVI века светский император Тейго, человек умный, проницательный и храбрый, скоро приметил, что иезуиты более заботились о собирании японского золота, нежели о спасении душ своей паствы, почему и решился истребить христианскую веру в Японии и выгнать миссионеров из своих владений.
Главной, или, лучше сказать, единственною, причиной гонения на христиан японцы полагают нахальные поступки как иезуитов, так и францисканцев, присланных после испанцами, а равным образом и жадность португальских купцов, те и другие для достижения своей цели и для обогащения своего делали всякие неистовства; следовательно, и менее прозорливый государь, нежели каков был Тейго, легко мог приметить, что пастырями сими управляло одно корыстолюбие, а вера служила им только орудием, посредством коего надеялись они успеть в своих намерениях.
Но, несмотря на все это, изгнанные из Японии миссионеры в свое оправдание и по ненависти к народу, не давшему им себя обмануть, представили японцев перед глазами европейцев народом хитрым, вероломным, неблагодарным, мстительным – словом, описали их такими красками, что твари гнуснее и опаснее японца едва ли вообразить себе можно. Европейцы все такие сказки, дышащие монашескою злобою, приняли за достоверную истину. Уверенность европейцев в мнимых гнусных свойствах японцев простирается до того, что даже в пословицу вошли выражения: японская злость, японское коварство и прочее. Но мне судьба предназначила в течение двадцатисемимесячного заключения в плену сего народа удостовериться в противном.

«Записки капитана В. М. Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах»

Четыре мерила прекрасного

Мерилами красоты у японцев служат четыре понятия, три из которых (саби, ваби, сибуй) уходят корнями в древнюю религию синто, а четвертое (югэн) навеяно буддийской философией. Попробуем же разобраться в содержании каждого из этих терминов.
Слово первое – «саби». Красота и естественность для японцев – понятия тождественные. Все, что неестественно, не может быть красивым. Но ощущение естественности можно усилить добавлением особых качеств.
Считается, что время способствует выявлению сущности вещей. Поэтому японцы видят особое очарование в следах возраста. Их привлекает Потемневший цвет старого дерева, замшелый камень в саду или даже обтрепанность – следы многих рук, прикасавшихся к краю картины.
Вот эти черты давности именуются словом «саби», что буквально означает ржавчина. Саби, стало быть, – это неподдельная ржавость, архаическое несовершенство, прелесть старины, печать времени.
Если такой элемент красоты, как саби, воплощает связь между искусством и природой, то за вторым словом – «ваби» – виден мост между искусством и повседневной жизнью. Понятие «ваби», подчеркивают японцы, очень трудно объяснить словами. Его надо почувствовать.
Ваби – это отсутствие чего либо вычурного, броского, нарочитого, то есть в представлении японцев вульгарного. Ваби – это прелесть обыденного, мудрая воздержанность, красота простоты.
Воспитывая в себе умение довольствоваться малым, японцы находят и ценят прекрасное во всем, что окружает человека в его будничной жизни, в каждом предмете повседневного быта. Не только картина или ваза, а любой предмет домашней утвари, будь то лопаточка для накладывания риса или бамбуковая подставка для чайника, может быть произведением искусства и воплощением красоты. Практичность, утилитарная красота предметов – вот что связано с понятием ваби.
«Ваби» и «саби» – слова старые. Со временем они стали употребляться слитно, как одно понятие – «ваби саби», которое затем обрело еще более широкий смысл, превратившись в обиходное слово «сибуй».
Если спросить японца, что такое сибуй, он ответит: то, что человек с хорошим вкусом назовет красивым. Сибуй, таким образом, означает окончательный приговор в оценке красоты. На протяжении столетий японцы развили в себе способность распознавать и воссоздавать качества, определяемые словом «сибуй», почти инстинктивно. В буквальном смысле слова сибуй означает терпкий, вяжущий. Произошло оно от названия повидла, которое приготовляют из хурмы.
Сибуй – это красота простоты плюс красота естественности. Это не красота вообще, а красота, присущая назначению данного предмета, а также материалу, из которого он сделан. Кинжал незачем украшать орнаментом. В нем должна чувствоваться острота лезвия и добротность закалки. Чашка хороша, если из нее удобно и приятно пить чай и если она при этом сохраняет первородную прелесть глины, побывавшей в руках гончара. При минимальной обработке материала – максимальная практичность изделия – сочетание этих двух качеств японцы считают идеалом.
Слово «сибуй» имеет самое различное, подчас даже неожиданное применение. Однажды в метро я слышал, как две девушки пользовались им, споря о киноактерах:
Ив Монтан, например, обладает этим качеством, ибо ему присуща грубая, мужественная красота, а вот Ален Делон – нет. Из японских же киноактеров понятию «сибуй» больше всего соответствует Тосиро Мифуне, в то время как кумир школьниц Юдзо Каяма, исполняющий под гитару песенки собственного сочинения, вовсе не сибуй, потому что слишком смазлив. Слово «сибуй» воплощено в терпком вкусе зеленого чая, в тонком, неопределенном аромате хороших духов.
Сибуй – это первородное несовершенство в сочетании с трезвой сдержанностью. Все искусственное, вычурное несовместимо с этим понятием.
Когда знакомишься в музее с историей японского искусства, невольно рождается вопрос: где же здесь последовательное развитие стилей? Такая преемственность не сразу бросается в глаза, ибо сказывается она не в форме, а в содержании.
Японское искусство подобно напитку, который народ издавна готовит сам по собственным и неизменным рецептам, порой перенимая из за рубежа лишь форму посуды. Сколь ни совершенным было искусство, пришедшее когда то из соседнего Китая, японцы заимствовали его лишь как сосуд. Так и нынешние веяния с Запада, вплоть до самых модернистских, служат для японцев лишь посудой, в которую они по прежнему наливают напиток того же терпкого, вяжущего вкуса.
Понятия «ваби», «саби» или «сибуй» коренятся в умении смотреть на вещи как на существа одушевленные. Если мастер смотрит на материал не как властелин на раба, а как мужчина на женщину, от которой он хотел бы иметь ребенка, похожего на себя, – в этом отзвук древней религии синто.
Можно сказать, что понимание красоты заложено в японцах от природы – от природы в самом буквальном смысле этого слова. И здесь уже можно говорить не только о влиянии синто, но и о том глубоком следе, который оставил в японском искусстве буддизм.
Тайна искусства состоит в том, чтобы вслушиваться в несказанное, любоваться невидимым.
В этой мысли коренится четвертый критерий японского представления о красоте. Он именуется «югэн» и воплощает собой мастерство намека или подтекста, прелесть недоговоренности.
Заложенная в природе Японских островов постоянная угроза непредвиденных стихийных бедствий сформировала у народа душу, очень чуткую к изменениям окружающей среды. Буддизм добавил сюда свою излюбленную тему о непостоянстве мира. Обе эти предпосылки сообща привели японское искусство к воспеванию изменчивости, бренности.
Радоваться или грустить по поводу перемен, которые несет с собой время, присуще всем народам. Но увидеть в недолговечности источник красоты сумели, пожалуй, лишь японцы. Не случайно своим национальным цветком они избрали именно сакуру.
Весна не приносит с собой на Японские острова того борения стихий, когда реки взламывают ледяные оковы и талые воды превращают равнины в безбрежные моря. Долгожданная пора пробуждения природы начинается здесь внезапной и буйной вспышкой цветения вишни. Ее розовые соцветия волнуют и восхищают японцев не только своим множеством, но и своей недолговечностью. Лепестки сакуры не знают увядания. Весело кружась, они летят к земле от легчайшего дуновения ветра. Они предпочитают опасть еще совсем свежими, чем хоть сколько нибудь поступиться своей красотой.
Поэтизация изменчивости, недолговечности связана со взглядом буддийской секты дзэн, оставившей глубокий след в японской культуре. Смысл учения Будды, проповедует дзэн, настолько глубок, что его нельзя выразить словами. Его можно постигнуть не разумом, а интуицией; не через изучение священных текстов, а через некое внезапное озарение. Причем к таким моментам чаще всего ведет созерцание природы в ее бесконечном изменении, умение всегда находить согласие с окружающей средой, видеть величие мелочей жизни.
С вечной изменчивостью мира, учит секта дзэн, несовместима идея завершенности, а потому избегать ее надлежит и в искусстве. В процессе совершенствования не может быть вершины, точки покоя. Нельзя достигнуть полного совершенства иначе, как на мгновение, которое тут же тонет в потоке перемен.
Совершенствование прекраснее, чем совершенство; завершение полнее олицетворяет жизнь, чем завершенность. Поэтому больше всего способно поведать о красоте то произведение, в котором не все договорено до конца.
Чаще намекать, чем декларировать, – вот принцип, который делает японское искусство искусством подтекста. Художник умышленно оставляет в своем произведении некое свободное пространство, предоставляя каждому человеку по своему заполнять его собственным воображением.
У японских живописцев есть крылатое выражение: «Пустые места на свитке исполнены большего смысла, нежели то, что начертала на нем кисть». У актеров издавна существует заповедь: «Если хочешь выразить свои чувства полностью, раскрой себя на восемь десятых».
Японское искусство взяло на себя задачу быть красноречивым на языке недомолвок. И подобно тому как японец воспринимает иероглиф не просто как несколько штрихов кистью, а как некую идею, он умеет видеть на картине неизмеримо больше того, что на ней изображено. Дождь в бамбуковой роще, ива у водопада – любая тема, дополненная фантазией зрителя, становится для него окном в бесконечное разнообразие и вечную изменчивость мира.
Югэн, или прелесть недосказанности, – это та красота, которая скромно лежит в глубине вещей, не стремясь на поверхность. Ее может вовсе не заметить человек, лишенный вкуса или душевного покоя.
Считая завершенность несовместимой с вечным движением жизни, японское искусство на том же основании отрицает и симметрию. Мы настолько привыкли делить пространство на равные части, что, ставя на полку вазу, совершенно инстинктивно помещаем ее посредине. Японец столь же машинально сдвинет ее в сторону, ибо видит красоту в асимметричном расположении декоративных элементов, в нарушенном равновесии, которое олицетворяет для него мир живой и подвижный.
Симметрия сознательно избегается также потому, что она воплощает собой повторение. Асимметричное использование пространства исключает парность. А какое либо дублирование декоративных элементов японская эстетика считает грехом.
Посуда на японском столе не имеет ничего общего с тем, что мы называем сервизом. Приезжие изумляются: что за разнобой! А японцу кажется безвкусицей видеть одну и ту же роспись и на тарелках, и на блюдах, и на супнице, и на чашках, и на кофейнике.
Итак, наслаждаться искусством значит для японцев вслушиваться в несказанное, любоваться невидимым. Таков жанр сумие – словно проступающие сквозь туман картины, сделанные черной тушью на мокрой бумаге, живопись намеков и недомолвок.
Таковы хайку – стихотворения из единственной фразы, из одного поэтического образа. Эта предельно сжатая форма способна нести в себе поистине бездонный подтекст. Отождествляя себя с одним из четырех времен года, поэт стремится не только воспеть свежесть летнего утра в капле росы, но и вложить в эту каплю нечто от самого себя, давая фантазии читателя толчок, чтобы ощутить и пережить это настроение по своему.
Таков театр Ноо, где все пьесы играются на фоне одной и той же декорации в виде одинокой сосны и где каждое движение актера строго предписано и стилизовано.
Во всем этом проявляется сознательная недосказанность, отражающая не бедность ума или недостаток воображения, а творческий прием, который уводит человека гораздо дальше конкретного образа.
Наивысшим проявлением понятия «югэн» можно считать поэму из камня и песка, именуемую философским садом. Мастер чайной церемонии Соами создал его в монастыре Реанзи в Киото за четыре столетия до того, как современные художники открыли язык абстрактного искусства иными путями.
Экскурсанты с американских военных баз прозвали этот сад теннисный кортом. Люди, привыкшие воспринимать красоту не иначе как в цифровом выражении, видят здесь лишь прямоугольную площадку, посыпанную белым гравием, среди которого в беспорядке разбросано полтора десятка камней.
Но это действительно поэзия. Глядя на сад, понимаешь, почему многие ультрамодернистские искания Запада представляются японцам вчерашним днем. Не следует разжевывать, как в некоторых туристских путеводителях, версии о том, что камни, торчащие из песчаных волн, олицетворяют тигрицу, которая со своим выводком переплывает реку; или что здесь изображены горные вершины над морем облаков. Чтобы ощутить подлинный смысл такого творения, его асимметричную гармонию, которая выражает всеобщую сущность вещей, вечность мира в его бесконечной изменчивости, слова не нужны.

При виде предметов блестящих мы, японцы, испытываем какое то неспокойное состояние. Европейцы употребляют столовую утварь из стекла, стали либо никеля, начищают ее до ослепительного блеска, мы же такого блеска не выносим. Я не хочу этим сказать, что мы не любим вообще ничего блестящего. Но мы действительно отдаем предпочтение тому, что имеет глубинную тень, а не поверхностную ясность. Это тоже блеск, но с налетом мути – лоска времени, или, говоря точнее, «засаленности».
Европейцы стремятся уничтожить всякий след засаленности, подвергая предметы жестокой чистке. Мы же, наоборот, стремимся бережно сохранить ее. возвести ее в некий эстетический принцип. Мы действительно любим вещи, носящие на себе следы человеческой плоти, масляной копоти, выветривания и дождевых отеков. Мы любим расцветку, блеск и глянец, вызывающие в нашем представлении следы подобных внешних влияний. Мы отдыхаем душой, живя в такого рода зданиях и среди таких предметов.
Дзэнитиро Танидзаки, Похвала тени. Токио, 1932

Вообще говоря, мы делаем вещи с расчетом на прочность, японцы же – на недолговечность. Очень мало обиходных предметов предназначено в Японии для длительного использования. Соломенные сандалии, которые заменяются на каждом этапе пути; палочки для еды, которые всегда даются новыми и потом выбрасываются; раздвижные створки – седзи, которые служат как окна или как перегородки, заново оклеиваемые бумагой дважды в год; татами, которые заменяют каждую осень. Все эти примеры множества вещей повседневной жизни иллюстрируют примиренность японцев с недолговечностью.
Лафкадио Херн, Кокоро. Лондон, 1934

Чуткий ко всяким проявлениям движения жизни, японец мало любит форму, этот предел подвижности. Симметричность всего живущего, форм животных и растений – это явное выражение стремления природы к равновесию – оставляет его совершенно равнодушным. Он наблюдает и ухватывает в природе асимметричное, нарушенное равновесие, подчеркивает формы в момент изменения.
Г. Востоков, Японское искусство. СПб.., 1904.

Цветы и чай

Помнится, слово «икэбана» не давало мне покоя, когда я готовил репортаж о том, как жены погибших в забое горняков объявили голодовку на месте подземной катастрофы. Профсоюз шахтеров Миике славится на всю Японию своими боевыми традициями, причем значительная доля его славы принадлежит женщинам из Союза осиротевших семей.
Вот эти то горнячки, сутки за сутками бастовавшие в забое, ставшем могилой их мужей, потрясли Японию своим героизмом. После того как я побывал на месте стачки, ее участницы пригласили меня в контору профсоюза.
– Не беседовать же в темноте!
Мы подошли к ветхому бараку, над которым развевался красный забастовочный флаг. Я знал, что именно там отдыхали женщины, сменившиеся после трех суток голодовки под землей. Но могло ли прийти мне в голову, что я застану их за изучением искусства компоновать цветы? В увешанной лозунгами конторе в разгар стачки шло очередное занятие кружка икэбана.
– Мы гордимся нашим кружком, – сказали мне активистки. – Он помог нам встретить горе единой семьей. Именно занятия икэбана впервые сблизили здешних горнячек, и примеру Миике следуют теперь другие профсоюзы, когда создают у себя женские организации…
Я очень хотел описать эту сцену, но так и не нашел повода вставить ее в корреспонденцию. Вроде бы при чем тут цветы, если речь идет о забастовочной борьбе пролетариата? А упомянуть о кружке икэбана стоило. Ведь искать красоту в сочетаниях тюльпанов и сосновых ветвей, чтобы почерпнуть в этом силы после многодневной голодовки в мраке забоя, – в этом воплотилась типичная черта японского характера.
Или вот пример из совсем другой области жизни.
Японцы посмеиваются над американской привычкой судить об общественном положении человека по его доходу. Однако порой и этот критерий кое о чем говорит. Нет причин удивляться тому, что самым богатым человеком в Японии, налогоплательщиком номер один из года в год оказывался глава концерна «Националь» Коносукэ Мацусита – человек, с именем которого связана послевоенная электрификация японского быта.
Но если отрешиться от дельцов и политиков, от промышленников и торговцев и обратиться к так называемым «лицам свободных профессий», то есть представителям культуры, искусства, спорта, то здесь нас ждет сюрприз. Окажется, что самые высокооплачиваемые люди в этой области – мастера компоновать цветы в вазе. Они опережают даже звезд кино– и телевизионного экрана, даже прославленных игроков профессионального бейсбола, не говоря уже о писателях, художниках, музыкантах.
Список налогоплательщиков среди лиц свободных профессий возглавляет Софу Тэсигахара – основоположник нового направления в искусстве икэбана. Основанная им в 1926 году школа Согецу («Травы и луна») имеет около миллиона последователей и сотни кружков по всей Японии. Полушутя, полусерьезно японцы говорят, что такого человека, как Тэсигахара, можно по влиятельности сравнить с руководителем политической партии, ибо он вполне мог бы проводить своих депутатов в парламент и, уж во всяком случае, набрал бы достаточно голосов, чтобы попасть туда самому.
В центре Токио красуется здание, построенное архитектором Кэндзо Танге. Это штаб квартира школы Согецу. Сюда со всей страны текут конверты с зеленой каймой – денежные переводы. В Японии вряд ли найдешь город, где бы не существовало кружка школы Согецу. Японка обычно проходит там двухлетний курс и треть платы за каждое полугодие посылает самому Тэсигахаре.
Я встретился с основателем школы «Травы и луна» после его возвращения из поездки в СССР. Мы долго беседовали тогда о философской основе икэбана.
Икэбана, по словам Тэсигахара, это самостоятельный вид изобразительного искусства. Ближе всего к нему стоит, пожалуй, ваяние. Скульптор ваяет из мрамора, глины, дерева. В данном же случае в руках ваятеля – цветы, ветки.
Цель икэбана – выражать красоту природы, создавая композиции из цветов, керамики и других предметов. Но икэбана – это не только украшательство, не только один из декоративных приемов. Это и средство самовыражения. Даже используя одни и те же материалы, разные люди могут вложить в них разные настроения. Подлинного мастера икэбана не может удовлетворить лишь внешняя красота цветов. Он стремится заставить их заговорить на понятном людям языке.
Когда в процессе подражания учителю ученик освоит приемы икэбана, он сможет выражать в этом виде искусства собственные чувства и мысли.
Икэбана, повторил Тэсигахара, сродни ваянию. Когда скульптор хочет из куска мрамора изваять человеческое лицо, он, по словам Чехова, должен удалить с этого куска все, что не есть лицо. Такое ваяние можно условно назвать вычитательным, скульптурой со знаком минус. Икэбана, напротив, – это как бы скульптура со знаком плюс, или добавляющее ваяние. Исходное здесь – пустое пространство, которое человек начинает заполнять, насыщать элементами красоты.
Для японского понятия «икэбана» в зарубежных языках до сих пор не найдено точного перевода. Принятое на Западе выражение «аранжировка цветов», так же как и русский термин «искусство составления букетов», не раскрывают сути икэбана как одного из видов ваяния.
Иногда иероглифы икэ бана дословно переводят как «живые цветы» или как «цветы, которые живут». Но и это определение нельзя назвать исчерпывающим. Ибо первый слог «икэ» не только означает «жить», но и является формой глагола «икасу», который значит «оживлять», «выявлять» и противоположен по смыслу глаголу «подавлять». Поэтому выражение «икэбана» можно перевести как «помочь цветам проявить себя».
Есть притча о мастере чайной церемонии Рикю, сад которого славился на всю Японию цветами повилики. Взглянуть на них решил даже сам сегун Хидееси. Придя, однако, в назначенное утро в сад, он с удивлением обнаружил, что все цветы срезаны. Уже начавший гневаться, повелитель вошел в комнату для чайной церемонии и тут увидел икэбана из одного единственного стебля повилики. Рикю принес в жертву все цветы своего сада, чтобы подчеркнуть их красоту в одном, самом лучшем.
Эту притчу рассказывают каждому японцу на первом же занятии икэбана. Его приучают к тому, что выразительность скупа; что, хотя икэбана в целом – это ваяние со знаком плюс, с каждой отдельной ветки с листьями и цветами надо так же безжалостно удалять все лишнее, как скульптор скалывает с куска мрамора все, что не есть лицо.
Икэбана – порождение японского образа жизни. Этот вид искусства создан нацией, которая веками воспитывала в себе умение обращаться к природе как к неисчерпаемой сокровищнице прекрасного. Искусство икэбана горячо любимо народом именно за его общедоступность, за то, что оно помогает человеку даже в бедности чувствовать себя духовно богатым.
Помню, как в токийском пресс клубе один заокеанский журналист, оказавшийся в Японии проездом во Вьетнам, иронизировал по поводу своего первого знакомства с чайной церемонией.
– Представьте себе, что парикмахер и еще три или четыре человека, ожидающих очереди побриться, уселись на полу совершенно пустой, полутемной семиметровой комнаты. Действия парикмахера похожи на обычные: он насыпает в чашку мыльный порошок, заливает его кипятком, взбивает пену кисточкой для бритья. Но делается все это так, словно он верховный жрец, выполняющий религиозный обряд. А все другие молча следят за этим священнодействием. Попробуйте теперь мысленно заменить мыльный порошок растертым в пудру зеленым чаем, который при заваривании взбивают бамбуковой метелочкой, очень похожей на кисточку для бритья, и вы получите полную картину этого японского чуда…
Для заезжего иностранца чайная церемония – в самом деле не больше, чем неправдоподобно затянутое чаепитие, сопровождаемое непонятным ритуалом.
Но чайный обряд – это тоже ключ к национальному характеру, не менее важный, чем бусидо (путь воина) – моральный кодекс самурая, о котором на Западе так много писали.
«Он умеет жить» – это обывательское выражение имеет для японца диаметрально противоположный смысл:
человек, умеющий жить, видит радости жизни там, где другие проходят мимо них. Чайная церемония учит находить прекрасное в обыденном. Это соединение искусства с буднями жизни.
Если страсти, бушующие в человеческой душе, порождают определенные жесты, то, считают мастера чайной церемонии, есть и такие жесты, которые способны воздействовать на душу, успокаивать ее. Строго определенными движениями, их красотой и размеренностью чайная церемония создает покой души, приводит ее в то состояние, при котором она особенно чутко отзывается на вездесущую красоту природы.
В чайной церемонии участвует не больше пяти человек. Даже если дело происходит днем, в комнате должен стоять полумрак. На каждом предмете лежит печать времени. Есть только два исключения – белоснежный льняной платок и ковш, сделанный из спиленного куска бамбука, которые бывают подчеркнуто свежими и новыми.
Комната для чайной церемонии оформляется с изысканной простотой, воплощающей в себе классическое японское представление о прекрасном. Причем эта подчеркнутая простота или даже изысканная бедность часто очень дорого обходится хозяину, потому что какое нибудь кряжистое бревно может быть сделано из очень редкой породы дерева и к тому же иметь особую цену из за своих художественных достоинств.
Не только большинство японских женщин, но и многие мужчины доныне изучают каждое движение чайной церемонии. Это показывает, насколько живучи в Японии традиции.
Влияние чайной церемонии сказывается во многих областях японской культуры. Именно отсюда берут начало такие понятия, как «ваби», «саби», «сибуй». Порождением чайной церемонии явилось и искусство икэбана. Японская керамика никогда не достигла бы таких вершин, если бы не этот ритуал, который оказал также глубокое влияние и на правила поведения японцев.
Мост между искусством и природой, а также мост между искусством и будничной жизнью – ключевые характеристики японской культуры. В этой стране никогда не существовало деления искусства на чистое и прикладное. Японцы привыкли отождествлять прекрасное с целесообразным, и любой предмет их домашней утвари сочетает в себе красоту и практичность.
У западных искусствоведов существует выражение, что японская культура – это цивилизация пустяков. Видимо, верно то, что японцы преуспели в практических мелочах больше, чем в широких абстрактных идеях. В японском языке есть термин «массе буммей» – «цивилизация сосновой иглы» (под этим имеется в виду умение наслаждаться красотой кончика сосновой хвоинки вместо того, чтобы пытаться охватить взором целое дерево).
От японцев часто слышишь, что иностранцы, особенно американцы, предпочитают прекрасное в огромных порциях. Красоты одной капли росы им недостаточно – нужны километры расписанного полотна, галереи картин, уставленные скульптурой дворцы.
Японцы не любят оценивать искусство на бегу, приемля его лишь как часть повседневной жизни. Чайная церемония, мастерство икэбана, стихосложение, любование природой – все это объединено у них названием «фурю», что можно перевести несколько старомодным термином «изящные досуги». Человека, который пренебрегает ими в жизни, считают ничтожеством.
Японцы, побывавшие в Соединенных Штатах, поражаются тому, как много там людей – и причем людей богатых – не имеют никаких художественных интересов. В противоположность этому у японцев, особенно в пожилом возрасте, непременно есть излюбленные увлечения: живопись, выращивание хризантем, коллекционирование керамики и т. д. «Изящные досуги» отнюдь не достояние одних лишь эстетов или кучки богачей.
Хороший вкус в Японии вполне уживается с бедностью. Здесь сказалось, во первых, отсутствие деления искусства на чистое и прикладное, что привело к высоким художественным требованиям ко всем без исключения предметам домашнего обихода; а во вторых, регламентация быта, которая доходила в феодальной Японии до поразительных размеров.
Земледелец, собиравший в год сто кулей риса, мог строить себе дом не длиннее чем в шестьдесят ступней и крыть его соломой, но не черепицей. Он не имел права есть рис, посеянный и сжатый своими руками, как не имел права носить шелк крестьянин, выращивавший шелковичных червей. Глина для его посуды, бумага для его окон, гребень в волосах его жены и даже кукла у его дочери – все это было предписано и узаконено властями.
Именно в эпоху жесткой регламентации быта простейшая утварь вроде чугунного чайника, бумажного фонаря или бамбуковой ширмы обрела своеобразную прелесть, неведомую дешевой массовой продукции Запада.
Так умеренность и сдержанность превратились в национальную черту. Строгий вкус стал как бы моральной нормой, а дурной вкус – чем то вроде социального зла.
Услышав выражение «о вкусах не спорят», японец охотно согласится с ним, хотя вкладывает в эти слова совсем другой смысл, чем мы. В Японии о вкусах не спорят, но не потому, что у каждого человека может быть свой вкус, а потому, что хороший вкус стал неписаным законом.
Культивируя и развивая в себе чувство прекрасного, японцы в то же время четко предопределили его рамки. И здесь утонченный вкус мог идти лишь вглубь вместо запретного стремления идти вширь, раздвигая эти рамки.
Утвердив в своем обществе вкус по указу, японцы издавна стремились распространить свое представление о красоте и гармонии на область человеческих взаимоотношений. Выражение «некрасивый поступок» приобретает в Японии свой самый буквальный, первоначальный смысл.

В японце мы находим мало понятное для нас сочетание артистичности натуры с отсутствием чувства личности. У нас артистическая натура неразрывно связана с сознанием своей индивидуальности, своей личной особенности и своей личной самоценности, но у японцев сознание особенности и мерило ценности прилагаются, по видимому, к индивидуальности не личной, а собирательной, каковою является нация.
Г. Востоков, Общественный, домашний и религиозный быт Японии. СПб.., 1904.

Иностранный обыватель в своем самодовольстве видит в чайной церемонии лишь еще один пример тысячи и одной странности, которые составляют непостижимость и ребячливость Востока. Прежде чем смеяться над этим обрядом, стоит подумать, как, в сущности, мала чаша человеческих радостей исколь мудры те, кто умеет ее заполнить. Чайная церемония для японца – это религия. Это обожествление искусства жить.
Какудзо Окакура, Книга о чае. Токио, 1906.

Рожденные в стране, изобилующей теми элементами природы, которые стимулируют поэтическую практику и формирование чувствительной души, а именно горами, морями, а также четкой сменой четырех времен года, японцы усовершенствовали методы дистиллирования красоты из этих богатств до степени, неведомой нам. Обычай любоваться цветущими деревьями, падающим снегом или полной луной выдает некоторые главные черты японского вкуса. В целом этот вкус скорее строгий, чем необузданный, скорее коллективный, чем индивидуальный, и сверх того – в высшей степени избирательный. Поскольку вкус в Японии находится в общественном пользовании, он никогда не носит на себе личного клейма. Образцы красоты обретают поэтому силу закона.
Бернард Рудофски, Мир кимоно. Лондон, 1966.

Минувшие века сделали японца человеком, который относится к жизни прежде всего как художник, эстет. Он не является человеком принципа. Основным законом его общественной и личной жизни служит не столько мораль, религия или политика, сколько нормы прекрасного. «Эстетическое объяснение Японии» – вот хороший заголовок для книги, которую следовало бы когда нибудь написать.
Робер Гиллен, Япония. Париж, 1961.

Верность – долг признательности

Существуют невидимые нити, которые накрепко привязывают японца к подобающему месту. Это узы долга.
Краеугольным камнем японской морали служит верность, понимаемая как долг признательности старшим. «Лишь сам став отцом или матерью, человек до конца постигает, чем он обязан своим родителям», – гласит излюбленная пословица. Почитание родителей, а в более широком смысле покорность воле старших – вот в представлении японцев самая важная моральная обязанность человека. Преданность, основанная на долге признательности, является для них первейшей из добродетелей.
Преданность семье, клану, государству должна быть беспредельной и безоговорочной, то есть человек обязан подчиняться воле старших и вышестоящих, даже если они не правы, даже если они поступают вопреки справедливости.
В этом наиболее существенное изменение, которое японцы внесли в заимствованную ими древнекитайскую мораль. Учение Конфуция основывалось на том, что сын должен быть сыном, а отец – отцом; подданный – подданным, а повелитель – повелителем. Это значит, что сыновней почтительности достоин лишь хороший отец, что на преданность младших или нижестоящих вправе рассчитывать лишь тот, кто сам человеколюбив и милосерден по отношению к ним.
Японцы, стало быть, выхолостили принцип «жэнь» (гуманность, человечность), служивший в древнекитайской морали стержнем человеческих взаимоотношений. В японской трактовке принцип этот низведен до уровня благотворительности, то есть черты пусть даже похвальной, но не обязательной; черты, которая воплощает добрую волю человека, выходящую за рамки его прямых обязанностей.
Сколько бы ни изменилась натура японца под влиянием современности, ему доныне присуща покорность родительской воле как выражение долга признательности. Конечно, в наши дни умножились примеры, когда молодежь так или иначе выходит из повиновения старшим, когда сын отказывается жениться на сосватанной невесте или наследовать семейную профессию. Видя, как молодые пары гуляют по улицам обнявшись, можно подумать, что жизнь не оставила от феодального домостроя камня на камне. А между тем это заблуждение.
Пусть японский язык заимствовал английское слово «дейт» – свидание, без которого он прежде обходился. Пусть самостоятельные знакомства и встречи между юношами и девушками все больше входят в обиход. Главное не изменилось – свадьба в Японии до сих пор остается делом не столько личным, сколько семейным. И хотя о браках по любви сейчас много говорят, они все таки остаются скорее исключением, чем правилом.
В 1960 году родители были инициаторами 85 процентов свадеб. В течение последующего десятилетия число браков по сватовству сократилось, но по прежнему составляет большинство.
Это значит, что молодые японцы все еще не обладают самостоятельностью при решении важнейшего из жизненных вопросов. Считается, что лишь старшие могут найти молодежи достойных спутников жизни.
Долг сына – жениться на девушке, избранной родителями, даже если он не чувствует к ней влечения. Хороший сын выплачивает долг признательности отцу и матери тем, что не ставит под вопрос их решение на этот счет.
Если мужчина последовал родительской воле и обеспечил продолжение рода, он может иметь сколько угодно внебрачных связей, не испытывая угрызений совести и не посягая, как ему кажется, на устои собственной семьи.
Помимо многочисленности браков по сватовству, есть еще один признак того, что старинный семейный уклад все еще сохранился в Японии. Это широко распространенная практика усыновления. Феодальный домострой строго требовал от каждого обеспечить продолжение рода по мужской линии. Собственность семьи, оказавшейся без такого наследника, немедленно конфисковывалась, невзирая на остальных родственников.
Старые законы давно отменены, однако стремление непременно иметь сына по прежнему присуще в Японии любой супружеской паре. Дело тут не только в продолжении рода. Не иметь сына – значит для японца обречь себя на одинокую старость.
Доживать свой век под одной крышей с замужней дочерью здесь до сих пор не принято. (Существует множество японских пословиц о взаимоотношениях невестки и свекрови, но нет ни одной о зяте и теще.) Сына оттого и почитают с рождения словно наследника престола, что именно на него ложится потом долг заботиться о престарелых родителях.
Если в семье есть лишь дочери, отец и мать подыскивают одной из них жениха, согласного на усыновление. При такой свадьбе муж берет себе фамилию жены вместе с сыновними обязанностями по отношению к приемным родителям.
Устои патриархальной семьи – это устои японского образа жизни. Его столпы – субординация и семейственность. Правота и неправота определяются здесь не абстрактными понятиями добра и зла, а признанием своего места в сложном переплетении взаимных обязанностей. Излюбленная американцами фраза: «Я никому ничего не должен» – немыслима в устах японцев.
Человек в Японии постоянно чувствует себя частью какой то группы – то ли семьи, то ли общины, то ли фирмы. Он приучен подчиняться мнению этой группы и вести себя соответственно своему положению в ней. Он готов выплачивать долг признательности своему покровителю столь же безоговорочно, как собственному отцу.
В этом то и коренятся причины неистребимой фракционности, а проще говоря – групповщины или семейственности, которые пронизывают общественную и политическую жизнь Японии, проникая даже в деловой мир.
Японцы не упускают случая подчеркнуть свою принадлежность к тому или другому клану, а также свое положение в нем, – без знания этого им трудно общаться друг с другом. Вот почему столь важной считается здесь процедура взаимного представления.
В прежние времена представляться друг другу обязаны были даже воины на поле брани. Описывая попытку монгольского вторжения в Японию в 1274 году, историк Бринклей замечает, что учтивые самураи были поражены, когда в ответ на их заявления об именах и титулах, заморские варвары кинулись на них беспорядочной ордой, не проявляя интереса к выбору достойных противников.
На свадебных церемониях и сейчас еще можно видеть старинный наряд, предназначенный для самых торжественных случаев: черные кимоно с белыми родовыми гербами. В современной жизни место соперничающих родов заняли конкурирующие фирмы, а роль гербов на кимоно унаследовали значки этих фирм, которые обычно носятся служащими на лацканах пиджаков.
Еще шире вошли в японский обиход визитные карточки, сразу же позволяющие судить, кого представляет человек и каков его ранг. Японцы сейчас совершенно не могут обходиться без визитных карточек, и не только потому, что они упростили ритуал представления друг другу.
Как прежде родовым гербом, японец демонстрирует значком фирмы или визитной карточкой свою принадлежность к определенной группе, свою готовность ставить личную преданность выше личных убеждений. Такая беспредельная и безоговорочная верность, основанная на долге признательности семье, общине или какой то другой группе, считается у японцев краеугольным камнем морали.

Семейный строй в Японии выполняет, помимо своего специального назначения, еще одну социальную функцию чрезвычайной важности: семья является институтом страхования на случай старости. Глава японской семьи воспитывает старшего сына наследника, выделяя его из всех прочих членов семьи, и несет всю тяжесть семейных обязанностей до 50 летнего возраста. С этого времени он сдает свою власть и всю деловую сторону семейной жизни своему старшему сыну, а сам больше ни во что активно не входит; остаток дней своих он и его жена проводят без всяких забот, сохраняя при этом в семье в высшей степени достойное положение. Таким образом, строй японской семьи парализует в громадном большинстве случаев одно из крупнейших и наиболее вопиющих зол, свойственных Европе: необеспеченность рабочих людей на случай старости.
Г. Востоков, Общественный, домашний и религиозный быт Японии. СПб.., 1904.

Покорность воле старших и вышестоящих подавляет в японцах личную инициативу, рождает привычку мыслить и действовать сообща. Решение любого вопроса в японской конторе начинается с поисков прецедента. Обсудив на этой основе возможный курс действий, его выносят на одобрение вышестоящих. Вместо личного решения налицо, стало быть, общее анонимное согласие поступать как прежде.
Итиро Кавасаки, Япония без маски. Токио, 1969.

Японские политики, дельцы, кинорежиссеры и даже спортсмены чрезвычайно безлики и бесцветны как индивидуальности, и никакие трюки пишущей машинки не способны оживить их настолько, чтобы средний читатель мог заинтересоваться ими.
Японское общество не признает выдающихся личностей, оно тянет назад всякого, кто стремится опередить остальных. Самые умные и рассудительные японцы постигают это раньше других. Поэтому именно люди, талант которых мог бы сделать их яркими индивидуальностями, превращаются в наибольших приспособленцев и делают свою карьеру именно японским путем, как почти анонимные члены какой то группы.
Даже в мире искусства индивидуальность является крамольным словом. Известна история дирижера Сейдзи Одзава. Когда он вернулся в Японию после шумного успеха за границей, ведущие японские оркестры отказались с ним играть. Известна также история с первой красавицей Японии актрисой Фудзико Ямамото, которая не захотела продлевать свой контракт с кинокомпанией и тут же была практически отстранена от японского экрана, ибо нарушила долг верности нанимателю.
В деловом мире человек известен просто по фирме, в которой он служит, но не по своим способностям. Без визитной карточки он ничего не представляет как личность, а с визитной карточкой и со значком на лацкане пиджака он разделяет славу своей фирмы, независимо от того, как бы ни был мал его пост. Как бы бездарно он ни работал, его не уволят, какими бы яркими способностями он ни обладал, он почти не имеет возможности продвигаться быстрее, чем другие люди его возрастной группы.
Рафаэл Штейнберг, Почему трудно писать о Японии. Нью Йорк, 1966.

Область ограничений и область послаблений

Японская мораль постоянно требует от человека огромного самопожертвования ради выполнения долга признательности и долга чести. Логично было бы предположить, что та же мораль насаждает аскетическую строгость нравов, считая грехом физические удовольствия, плотские наслаждения. Именно такую позицию, кстати говоря, занимает в данном вопросе буддизм.
Поэтому вдвойне неожидан факт, что японцы не только терпимо, но даже благожелательно относятся ко всему тому, что христианская мораль называет человеческими слабостями. Хотя Япония – буддийская страна, ее жизненная практика вступает здесь в резкое противоречие с учением Будды.
Воздержанность, строгий вкус, умение довольствоваться малым вовсе не означают, что японцам присущ аскетизм. На них давит тяжкое бремя моральных обязанностей. Их связывают по рукам и ногам путы бесчисленных правил поведения. Но наряду с жесткими ограничениями японский образ жизни сохраняет и лазейки, которые ведут к распущенности нравов. Японская мораль лишь подчеркивает, что плотским наслаждениям следует отводить подобающее, причем второстепенное, место.
Двойственность японской натуры проявляется в контрасте между суровым, бескомпромиссным подавлением личных порывов во имя долга и поразительной терпимостью к человеческим слабостям, на которые японцы смотрят скорее как на человеческие радости.
Драматизм жизни для японцев в том и состоит, что физические удовольствия сами по себе не заслуживают осуждения, не составляют греха, но человек в определенных случаях вынужден сам отказываться от них ради чего то более важного.
Излюбленный афоризм американцев о том, что людьми прежде всего движет стремление к счастью, представляется японцам аморальным. Счастье, на их взгляд, – это лишь приятный момент отдыха, как бы перекур на пашне, но никак не движущая сила и не цель жизни.
«Избегай излюбленных удовольствий, обращайся к неприятным обязанностям» – эта строка, завершавшая когда то сто законов Иеясу , доныне живет как пословица. Сила воли, способность ради высшего долга отвернуться от наслаждений, которые вовсе не считаются злом, – вот что японцы почитают добродетелью.
В противоречивом сочетании требовательности и терпимости опять таки проявляется идея подобающего места. Жизнь разграничена на круг обязанностей и круг удовольствий, на область главную и область второстепенную, в каждой из которых действуют свои мерки, свои нормы поведения.
При всем том, что японскому образу жизни присуще суровое подавление личных порывов, секс в этой стране никогда не осуждался ни религией, ни моралью. Японцы никогда не смотрели на секс как на некое социальное зло, никогда не отождествляли его с понятием греха, не видели необходимости окружать его завесой тайны, скрывать от посторонних глаз как нечто предосудительное.
Японец как бы ограждает в своей жизни область, которая принадлежит семье и составляет круг его главных обязанностей, от развлечений на стороне – области тоже легальной, но второстепенной.
Жена японского служащего привыкла к тому, что, как правило, видит мужа лишь два три вечера в неделю. Хотя в Токио насчитывается восемьдесят тысяч баров и обойти их все (по вечеру на каждый) можно лишь за 219 лет, порой начинает казаться, что многие дельцы одержимы именно этой идеей.
Жены безропотно терпят подобные отлучки. Существует выражение: «Вернуться домой на тройке», весьма своеобразно введшее русское слово в японский обиход. Приведенная фраза означает, что пьяный глава семейства вваливается в дверь среди ночи, поддерживаемый под руки двумя девицами из бара. Жена обязана в таком случае пригласить спутниц в дом, угостить их чаем, осведомиться, рассчитался ли муж по всем счетам, и с благодарностью проводить их.
Не забавы мужа на стороне, а проявление ревности жены – вот что в глазах японцев выглядит аморальным. (Терпимость к такого рода похождением касается, впрочем, лишь женатых мужчин, но отнюдь не распространяется на замужних женщин.)
При этом необходимо подчеркнуть, что восточные традиции многоженства не имели широкого распространения в Японии. Даже система наложниц, процветавшая в феодальном Китае, не оказалась в числе других привившихся оттуда заимствований. (Хотя по законам Иеясу наложница допускалась как особая привилегия высшего сословия, вовсе запрещенная для простолюдинов, – мораль в целом смотрела на это отрицательно.)
С точки зрения японца ввести любовницу в семью – значило бы нарушить границы двух областей жизни, которые всегда должны быть изолированы друг от друга; нанести ущерб главному ради второстепенного; короче говоря, нарушить заповедь «всему свое место».
Итак, японская мораль весьма снисходительна к человеческим слабостям. Считая их чем то естественным, она отводит им хотя и второстепенное, но вполне узаконенное место в жизни. Это никак не вяжется с укоренившимся на Западе взглядом относительно духа и плоти как враждующих в человеке силах, первая из которых олицетворяет добро, а вторая – зло.
Двойственность человеческой натуры японцы толкуют по иному. Они считают, что у всякой души есть как бы две стороны: мягкая и жесткая, подобно тому как одна и та же рука может разить врага и ласкать ребенка. Нельзя ценить лишь душевную мягкость, порицая жесткость, или наоборот. К жизни надо всякий раз обращаться именно той стороной души, какой надлежит.
Поскольку японцы не видят в людской натуре противоборства духа и плоти, им также не присуще смотреть на жизнь лишь как на столкновение добра и зла.
Западная цивилизация с детских сказок приучает людей к тому, что в конце концов всякое добро вознаграждается. Именно из за отсутствия подобных концовок многие произведения японской литературы кажутся иностранцам незавершенными. Японцев же куда больше, чем формула «порок наказан, добродетель вознаграждена», волнует в искусстве тема человека, который жертвует чем то дорогим ради чего то более важного. Поэтому излюбленный сюжет у них – столкновение долга признательности с долгом чести или верности государству с верностью семье. Счастливые концовки в таких случаях вовсе не обязательны, а трагические воспринимаются как светлые, ибо утверждают силу воли людей, которые выполняют свой долг любой ценой.
Когда после капитуляции американцы конфисковали японские фильмы военных лет, представители оккупационных властей с удивлением отмечали, что им никогда не доводилось видеть более явной антивоенной пропаганды. Эти картины редко заканчивались чествованием победителей. Упор в них делался не на парадную сторону войны, а на ее тяготы: изнурительность маршей, окопную грязь, слепой случай, от которого зависит солдатская жизнь в бою. Они куда чаще показывали семьи, только что получившие с фронта весть о гибели кормильца, чем выздоровление раненых воинов.
Это было полной противоположностью батальным лентам Голливуда. Но именно фильмы, превозносившие меру солдатского самопожертвования, лучше всего служили тогда интересам милитаристской клики. Создатели их хорошо знали это.
Нечто подобное ощущаешь сейчас у телевизионного экрана. Порой кажется, что многосерийные бытовые драмы задуманы как протест против закостенелого семейного уклада, как призыв жить, повинуясь голосу сердца. Японцы же отнюдь не обязательно воспринимают эти фильмы именно так.
Вот типичный сюжет. Родители требуют, чтобы сын разошелся с невесткой, которая пришлась им не по нраву. И сын вынужден сделать это, хотя любит свою жену. Сила его характера проявляется, на взгляд японцев, не в том, чтобы воспротивиться родительской воле, а в том, чтобы смириться с нею.
Итак, есть время, когда человек руководствуется обязанностями, когда над ним довлеют ограничения; и есть время, когда наступает черед удовольствий, когда можно свернуть в область послаблений. Но там, где эти две стороны жизни вступают в противоречие, выбор бывает лишь один: человек должен поступать не так, как ему хочется, а так, как в его положении надлежит.
Деление жизни на область ограничений и область послаблений, где действуют разные законы, объясняет присущую японцам склонность к «зигзагу». Народ этот на редкость непритязателен ко всему, что касается повседневных, будничных нужд, но может быть безудержно расточительным, когда речь идет о каких то праздниках или торжественных случаях.
Обычай осуждать сверхмерное потребление доныне сохранился у японцев. Но требование умеренности касается лишь будней. Быть скаредным, прижимистым, даже разумно расчетливым в таких случаях, как, например, свадьба или похороны, так же аморально, как быть невоздержанным в повседневном быту.

Японцы употребляют крепкие напитки; многие из них, а особенно простой народ, даже любят их и часто, по праздникам, напиваются допьяна; но со всем тем склонность к сему пороку не столь велика между ними, как между многими европейскими народами; быть пьяным днем почитается у них величайшим бесчестием даже между простолюдинами; и потому пристрастные к вину напиваются вечером, после всех работ и занятий, и притом пьют понемногу, разговаривая между собой дружески, а не так, как у нас простой народ делает: «тяпнул вдруг, да и с ног долой».
Из пороков сластолюбие, кажется, сильнее всех владычествует над японцами. Хотя они не могут иметь более одной законной жены, но вправе содержать любовниц, и сим правом все люди с достатком не упускают пользоваться, часто даже чрез меру.
«Записки капитана В. М. Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах».

Японцы быстро напиваются, но зато так же быстро трезвеют. Похоже, что они упражняют силу воли умением то целиком распускать, то вновь натягивать вожжи. В компании японцев иностранец чувствует себя на первых порах слишком трезвым: ему кажется, что собутыльники вот вот свалятся под стол. Зато потом он не может сразу взять себя в руки, как остальные.
Д. Инрайт, Мир росы. Лондон, 1954.

Японцы – загадка нашего века, это самый непостижимый, самый парадоксальный из народов. Вместе с их внешним окружением они столь живописны, театральны и артистичны, что временами кажутся нацией позеров; весь их мир – как бы сцена, на которой они играют. Легкомысленный, поверхностный, фантастичный народ, думающий лишь о том, чтобы понравиться, произвести эффект. Здесь невозможны обобщения, ибо они столь различны и противоречивы, столь непохожи на все другие азиатские народы, что всякие аналогии отпадают. Это натуры самые чуткие, живые, артистичные и в то же время самые невозмутимые, тупые, примитивные; самые рассудочные, глубокие, совестливые и самые непрактичные, поверхностные, безразличные; самые сдержанные, молчаливые, чопорные и самые эксцентричные, болтливые, игривые. В то время как история объявляет их агрессивными, жестокими, мстительными, опыт показывает их покладистыми, добрыми, мягкими. В те самые времена, когда складывалась изысканная утонченность чайного обряда, проявляли ни с чем не сравнимую жестокость. Те самые люди, которые провели половину жизни в отрешенном созерцании, в сочинении стихов и в наслаждении искусством, посвятили другую половину разрубанию своих врагов на куски и любованию обрядом харакири.
Элиза Скидмор, Дни рикши в Японии, Лондон, 1891.

Культ поклонов и извинений

Если сравнивать разные народы или разные эпохи по их приверженности к этикету, то меркой здесь может служить энергия, которую люди затрачивают на взаимные приветствия. На Западе, например, после средних веков показатель этот неуклонно уменьшается. Были времена, когда людям приходилось совершать при встрече чуть ли не целый ритуальный танец. Потом от церемоннейшего поклона с расшаркиванием остался лишь обычай обнажать голову, который, в свою очередь, свелся до условного прикосновения рукой к шляпе и, наконец, просто до кивка.
Не удивительно, что на подобном фоне учтивость современных японцев выглядит как экзотика. Легкий кивок, который остался в нашем быту единственным напоминанием о давно отживших поклонах, в Японии распространен так, словно он заменяет собой знаки препинания. Собеседники то и дело кивают друг другу, даже когда разговаривают по телефону, хотя видеоэкран еще только начинает входить в быт.
Уже говорилось, что, встретив знакомого, японец способен замереть, согнувшись пополам, даже посреди улицы.
Но еще больше поражает приезжего поклон, которым его встречает хозяйка японского дома или гостиницы. Женщина опускается на колени, кладет руки на пол перед собой и затем прижимается к ним лбом, то есть буквально простирается ниц перед гостем.
У порога гостя встречает лишь хозяйка, а обмен приветствиями с хозяином совершается уже в комнате, после того как посетитель снял обувь и уселся на татами в необходимой для поклонов позе. Хозяин помещается напротив и ведет беседу, хозяйка молчаливо выполняет роль служанки, а все остальные члены семьи в знак почтения вообще не показываются на глаза.
Правила поведения в японском жилище слишком сложны, чтобы их можно было освоить сразу. Главное поначалу – ни на что не наступать, ни через что не перешагивать и садиться где укажут. Существуют предписанные позы для сидения на татами. Самая церемонная из них – опустившись на колени, усесться на собственные пятки. В таком же положении совершаются поклоны. Надо лишь иметь в виду, что кланяться, сидя на подушке, которою обычно предлагают гостю, неучтиво – сначала надо переместиться на пол. Бывает, что в комнате беседуют десять человек. Но стоит появиться одиннадцатому, как все они, словно крабы с камней, тут же сползают с подушек.
Сидеть скрестив ноги считается у японцев развязной позой, а уж вытягивать их в сторону собеседника – верх неприличия. Поэтому провести в японской комнате несколько часов для иностранца с непривычки сущее мучение. У него тут же затекают ноги, начинает ломить поясницу, появляется желание привалиться к стене или лечь.
Многократно пытался я поселиться на несколько дней в японской семье, чтобы непосредственно вникнуть в ее быт. Но этикет всякий раз отгораживал меня от семейных будней словно ширмой. Меня держали в почетном одиночестве, будто гостиничного постояльца. Хозяйка приносила на подносе завтрак, обед и ужин. Хозяин заходил по вечерам обменяться парой вежливых фраз и выпить сакэ. Но посадить меня за общий стол с детьми и домочадцами, сделать меня участником общих разговоров им представлялось совершенно недопустимыми нарушениями правил гостеприимства.
При всем обновлении форм жизни домашний очаг по прежнему остается у японцев крепостью старого этикета. Не говоря уже о семейных торжествах, даже в будни рассадка за столом следует незыблемому порядку. Каждого, кто уходит из дому или возвращается, принято хором приветствовать возгласами: «Счастливого пути!» или «Добро пожаловать!» Мне часто доводилось видеть, как японцы встречают в Токийском аэропорту родственников, возвращающихся из далеких заграничных поездок. Когда муж сходит с самолета, жена приветствует его глубоким поклоном. Никакие объятия или поцелуи на людях немыслимы. Муж отвечает жене кивком, гладит по голове сына или дочь и почтительнейше склоняется перед родителями, если те соблаговолили его встречать.
Мы привыкли подчас больше следить за своим поведением среди посторонних, чем в кругу семьи. Человек, который дома преспокойно возьмет в руки кусок жареной курицы, часто постесняется сделать это в гостях или в ресторане. Японец же за домашним столом ведет себя гораздо более церемонно, чем где либо.
Он преспокойно разденется до нижнего белья перед незнакомцами в поезде, но, если кто то из родственников придет к нему домой с визитом, он станет поспешно переодеваться, чтобы принять его в подобающем виде. Неважно, если делать это приходится в той же самой комнате: считается, что до официального обмена приветствиями ни хозяин, ни гость не видят друг друга.
Иностранца, пожалуй, в равной степени поражает как церемонность японцев в домашней обстановке, так и их бесцеремонность в общественных местах. Уже говорилось, что человек, который безукоризненно ведет себя с родственниками и друзьями, перевоплощается в собственную противоположность среди людей незнакомых.
Вслед за вежливостью рано или поздно раскрывает приезжему свою изнанку и японская чистоплотность. Слов нет, японцы поистине боготворят чистоту. Но всегда ли это качество проявляется в одинаковой мере?
Можно сказать, что японцы чистоплотны в том смысле, в каком это касается чистоты их плоти, подобно тому как их учтивость проявляется лишь в личных отношениях и не распространяется на область общественного поведения.
На иностранца, который разгуливает в шлепанцах по своей комнате в японской гостинице, смотрят с изумлением и ужасом, как мы глядели бы на человека, шагающего в галошах по постели. Однако японец просто не представляет себе, чтобы какое то помещение, где не нужно разуваться, могло быть чистым. В кинотеатре, в вагоне, в конторе люди преспокойно швыряют на пол окурки, пустые бутылки, банановую кожуру, обертки от конфет и прочий мусор. Насколько опрятность присуща японскому жилищу, настолько неряшливой выглядит японская контора.
Важно понять, что изнанка японской учтивости и японской чистоплотности порождена все той же двойственностью взглядов на жизнь.
Японская вежливость – это отнюдь не верность определенным нравственным принципам уважения к окружающим. Это нормы подобающего поведения, выдрессированные в народе острием меча.
Если на Западе вежливость в значительной степени выросла на религиозной почве, отталкиваясь от понятия греха, то в Японии она сложилась на основе феодального этикета, нарушение которого считалось тягчайшим преступлением. Черты этой древней дисциплины доныне видны в поведении японцев. Грациозность, с которой они садятся на циновки или встают, принимают или передают что нибудь, – все это доведенные до рефлекса предписанные жесты учтивости.
Отношения по вертикали – между повелителем и подданным, между отцом и сыном, между старшим и младшим – были четко определены, и мельчайшие детали их общеизвестны. Однако японская мораль почти не касалась того, как должен вести себя человек по отношению к людям незнакомым, что на Западе считается одной из основ подобающего поведения.
Японская вежливость – это, если можно так выразиться, вежливость не по горизонтали (человек – общество), а по вертикали. Она как бы предписание устава, который обязывает солдата отдавать честь офицеру, но вовсе не каждому встречному.

В обхождении японцы всякого состояния чрезвычайно учтивы: вежливость, с какою они обращаются между собою, показывает истинное просвещение сего народа. Мы жили с японцами, которые были не из лучшего состояния, но никогда не видали, чтоб они бранились или ссорились между собой. Горячо спорить почитается у японцев за великую неблагопристойность и грубость; мнения свои они всегда предлагают учтивым образом со многими извинениями и с знаками недоверчивости к своим собственным суждениям, а возражений никогда ни на что открыто не делают, но всегда обиняками и по большей части примерами и сравнениями.
«Записки капитана В. М. Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах».

Наш этикет начинается с изучения того, как предлагать человеку веер, и заканчивается правильными жестами для совершения самоубийства.
Какудзо Окакура, Книга о чае. Токио, 1906.

Японцы по праву слывут чистоплотным народом, о чем свидетельствует их привычка ежедневно мыться в бане, содержать полы в безукоризненной чистоте. Но чистоплотность эта резко обрывается за порогом их жилищ, за пределами непосредственно окружающей их среды.
Итиро Кавасаки, Япония без маски. Токио, 1969.

Японцы вовсе не ожидают от иностранца, что он будет вести себя в соответствии с их правилами. Однако, даже предоставленный самому себе, он скоро почувствует, что ослепительная улыбка, атлетическое рукопожатие или проникновенный голос, которые делали его неотразимым дома, в Японии отнюдь не приносят ему лавров. Что станет он делать, когда, придя с визитом в японский дом, он увидит перед собой прекрасно одетую женщину, распростершуюся у его ног! Поскольку ее коленопреклоненная поза не позволяет ей смотреть наверх, улыбка гостя остается незамеченной. Ладони японки касаются пола, так что его протянутую руку никто не пожимает. Как же должен иностранец, спрашивает он себя, поступать в такой ситуации! Должен ли он принять этот чрезвычайный знак почтения! А если да, то как! Ведь не тем, чтобы наступить ногой на ее шею! Должен ли он отвергнуть это архаическое приветствие, встать на колени и нежно поднять женщину с пола! А если да, то что сделать потом: наделить ли ее своими приветствиями, улыбкой и рукопожатием! Во всяком случае, ясно, что при первом же столкновении с японским этикетом его неуклюжесть была очевидной. Причем отчаянность положения усугубляется неразрешимой загадкой: кто эта женщина – служанка или хозяйка дома?
Бернард Рудофски, Мир кимоно. Лондон, 1966.

ИХ БЫТ

В тени под навесом

Японский дом – настолько самобытное сооружение, что трудно сказать, кто на кого повлиял: то ли обитатель этого жилища выразил через него свою жизненную философию; то ли, наоборот, японский дом сформировал своеобразные привычки тех, кто в нем живет.
– Строя себе жилище, – говорят японцы, – мы прежде всего раскрываем зонт в виде кровли, чтобы на землю упала тень, а потом поселяемся в этой тени…
Действительно, японский дом – это навес, причем навес над пустым пространством. В жаркий день может показаться, что человек в такой комнате просто уселся посреди своего сада на небольшом затененном возвышении.
Японский дом – это прежде всего крыша, опирающаяся на каркас из деревянных стропил и опор; это кровля, возведенная над пустотой. Здесь нет ни окон, ни дверей в нашем понимании, ибо в каждой комнате три стены из четырех можно в любой момент раздвинуть, можно и вовсе снять.
Когда такие легко вынимающиеся из пазов раздвижные створки служат наружными стенами, то есть выполняют роль окон, они оклеиваются белой рисовой бумагой, похожей на папиросную, и называются седзи. Те раздвижные створки, что делят собой внутренние помещения ц одновременно служат дверьми, оклеиваются плотной раскрашенной бумагой и именуются фусума.
Мало, однако, сказать, что стены японского дома способны раскрываться, превращая его в подобие беседки. Это действительно навес над пустотой, потому что такие раздвижные створки ограждают одно лишь пустое пространство.
Когда впервые видишь внутренность японского жилища, больше всего поражаешься полному отсутствию какой бы то ни было мебели. Здесь нет ни диванов, ни кресел, ни стульев, ни столов, ни буфетов с посудой, ни шкафов с одеждой, ни книжных полок, нет даже кроватей.
Вы видите лишь обнаженное дерево опорных столбов и стропил, потолок из выструганных досок, решетчатые переплеты седзи, рисовая бумага которых мягко рассеивает пробивающийся снаружи свет. Под разутой ногой слегка пружинят татами – жесткие, пальца в три толщиной маты из простеганных соломенных циновок. Пол, составленный из этих золотистых прямоугольников, совершенно пуст. Пусты и стены. Нигде никаких украшений, за исключением ниши, где висит свиток с каким нибудь изображением (какэмоно), а под ним поставлена ваза с цветами.
Поначалу рождается вопрос: что это? То ли декорации для самурайского фильма, воссоздающие атмосферу средневековья, то ли сверхсовременный интерьер?
Начиная от презрительных отзывов миссионеров в XVI веке и кончая восторгами многих архитекторов Запада в наши дни, японский дом всегда вызывал самые противоположные толки. Одни считали его самым целесообразным, другие – наиболее далеким от здравого смысла видом человеческого жилья.
Бесспорно одно: традиционный японский дом во многом предвосхитил новинки современной архитектуры. Каркасная основа, раздвижные стены лишь недавно получили признание наших строителей, в то время как съемные перегородки и заменяемые полы пока еще удел будущего.
За четыре столетия до того, как Корбюзье впервые заговорил о минимуме пространства, необходимого для жизни человека, такая мера уже прочно вошла в обиход строителей японских жилищ. Татами есть не что иное, как наименьшая площадь, на которой взрослый человек может сидеть, работать, отдыхать, спать. А поскольку маты эти имеют раз и навсегда установленный размер – немногим более полутора квадратных метров, – комнаты в японских домах также бывают лишь определенной площади: три, четыре с половиной, шесть или восемь татами.
Стало быть, и весь каркас здания: стропила, опорные столбы, балки – должен приноравливаться к этим установившимся традиционным габаритам. Задолго до того, как мы начали думать о стандартизации, префабрикации строительных деталей, она уже существовала у японцев в быту.
Разумеется, как конструктивные особенности японского дома, так и традиционная стандартизация его составных частей порождены постоянной угрозой землетрясений. Хотя деревянный каркас ходит ходуном при подземных толчках, он, как правило, оказывается даже более стойким, чем кирпичные стены. А уж если крыша все таки обрушилась, дом можно без особого труда и затрат собрать заново. Всегда поражаешься быстроте, с которой японцы восстанавливают свои жилища, разрушенные стихийным бедствием.
А вот квартал современных многоэтажных жилых домов, которыми так гордился муниципалитет города Ниигата, надолго остался памятником землетрясения 1964 года. Многоэтажные корпуса не обрушились, нет – их железобетонный каркас оказался достаточно прочным. Как деревья, с корнем вырванные бурей, они завалились набок вместе с фундаментами. Я видел людей, которые ходили по стенам этих домов и словно из трюмов вынимали из окон свою домашнюю утварь.
На особенностях японского дома заметно сказалась натура его обитателей. Раздвижные стены отражают стремление слиться с природой, вместо того чтобы отгораживаться от нее. Первородная красота некрашеного дерева, рисовой бумаги, соломенных матов, а также сама сезонность этих материалов (седзи полагается заново оклеивать каждый год, а татами менять раз в два года) также напоминают о близости к природе.
Не только домашний быт, но и прикладное искусство японцев связано с татами. Все внутреннее убранство японского жилища складывалось так, чтобы соответствовать цвету и текстуре этих соломенных матов. Именно жизнь на татами привела к миниатюризации изобразительного искусства, так как японец привык любоваться картиной или вазой, сидя на полу.
Европейская мебель со своими башенными формами нарушила этот привычный эстетический горизонт. Взять хотя бы стул. Случайно ли, что японцы в свое время не включили его в число своих заимствований из Китая? Лишь тысячу лет спустя они приняли его вместе с волной европейской цивилизации, да и то не как домашнюю мебель, а как оборудование для школьных классов и контор. Даже правители Японии издревле предпочитали обходиться без тронов, восседая на подушках, положенных на те же татами.
Что же касается кроватей, то их первыми покупателями в Японии были владельцы борделей. До сих пор кровать чаще всего служит японцу лишь во время его свадебного путешествия, когда он останавливается в туристских отелях, а в дальнейшем – во время его любовных похождений вне семейного очага, потому что дешевые гостиницы, сдающие комнаты на два часа с платой вперед, также обставлены в Японии кроватями.
Обзавестись кроватью – значит использовать целую комнату лишь под спальню, что абсолютно неприемлемо для большинства японских семей. Но даже богатые люди, которым по карману выстроить себе особняк, все таки оборудуют спальни в виде традиционных комнат с татами и спят так же, как и их деды.
Татами – это как бы основа японского образа жизни. Едва коснувшись этой золотистой циновки, едва вдохнув ее своеобразный запах, люди инстинктивно перевоплощаются. Позы, жесты, слова – все это само собой наполняется духом традиционной Японии.

Я смотрю направо и налево. И я вижу удивительнейшее, до сих пор не знаемое мною. Я вижу, как японцы освободились от вещей, освободились от зависимости перед вещью. Народ создал свою архитектуру, которая определена бытом неостывшей земли; грибообразные дома без единого гвоздя и с бамбуковыми стенами, когда японский домик строится в два дня и в японском домике нет ни одной лишней вещи, вообще нет вещей в европейском понятии «вещь»: ни стула, ни шкафа, ни кровати – одно хибати. Будда, пара какэмоно: весь свой скарб японец может снести на плечах.
Борис Пильняк, Корни японского солнца. Ленинград, 1927.

Их любовь к переменам проявляет себя в изменчивости домов, где стены подвижны и комнаты способны менять назначение. Никакие украшения не являются постоянными, будь то картина или цветы в нише. Перемены – да. Но суть всегда остается неизменной. Вот, пожалуй, ключ к японскому характеру.
Перл Бак, Народ Японии. Нью Йорк, 1964.

Позади седзи, которые даже сегодня неохотно раздвигаются, чтобы допустить туда иностранца, лежит одна из святынь подлинно японской жизни. Там мы оказываемся в самобытнейшем окружении, которое состоит не только из струганого дерева, соломенных матов и бумажных перегородок, но и включает вдобавок некое невидимое сочетание из привычек, чувств и мыслей.
Робер Гиллен, Япония. Париж, 1961.

Японцы считают, что особенности их домашнего быта унаследованы от далеких предков – обитателей стран южных морей. Они подчеркивают, что японский дом сохранил до наших дней стремление древнего островитянина жить на полу – вернее, на раскрытом помосте, защищенном лишь сверху.
Замечено, что если китайский крестьянин в знойный день прежде всего снимет рубаху, обнажится до пояса, но никогда не станет разуваться, то японец в этом случае поступит наоборот. Вместо сухой жары континента на островах донимает влажная духота, поэтому человек здесь предпочитает, чтобы ему прежде всего обдувало ноги.
Японский дом рассчитан на лето. Его внутренние помещения действительно хорошо вентилируются во время влажной жары. Однако достоинство традиционного японского жилища обращается в свою противоположность, когда его столь же отчаянно продувает зимой. А холода здесь дают о себе знать целых пять месяцев в году – от ноября до марта.
Казалось бы, что Японские острова, которые лежат на широтах Средиземноморья да к тому же омываются теплым течением, должны иметь даже более мягкий климат, чем южная Испания или Марокко. Причина относительно суровой зимы – господствующие здесь ветры с Азиатского материка, которые приносят холодный воздух Сибири. Эти метели засыпают побережье, обращенное к Японскому морю, глубокими снегами.
Горные хребты защищают противоположное, тихоокеанское побережье от снегопадов, однако и там погода зимой стоит хоть ясная, но ветреная. Поэтому крестьянские усадьбы чаще всего стоят в Японии спиной к ветру и лицом к солнцу: вдоль всей южной стороны сельского дома тянется узкий деревянный помост, на котором в солнечные зимние дни обогреваются старые и малые.
По вечерам или в пасмурную погоду единственной заменой такому солнечному обогреву еще недавно была лишь хибати – керамическая корчага с горстью тлеющего древесного угля, которую иностранцы метко прозвали «призраком очага». Возле этого гибрида пепельницы и печки в лучшем случае можно погреть руки.
Если ту же самую корчагу с древесным углем накрыть сеткой и поставить под низенький столик, на который потом сверху кладется ватное одеяло, то это уже будет другая традиционная отопительная система, именуемая ко тацу. Члены семьи сидят вокруг котацу за ужином или вечерней беседой, держа ноги под одеялом После войны в японский быт вошли электрические котацу, где тлеющий уголь заменен инфракрасной лампой.
Однако общая концепция отопления осталась прежней. Японцы словно бы смирились с тем, что зимой их жилища нестерпимо холодны. Они довольствуются тем, чтобы согреть себе руки или ноги, не помышляя отопить саму комнату, где они находятся. Зимним утром в Токио нередко можно видеть, как соседи перед уходом на работу разводят на дворе костер из каких нибудь старых ящиков или коробок и греют возле него спины. Можно сказать, что в традиции японского жилища нет отопления, а есть обогревание.
Лишь своей кожей почувствовав в японском доме, чем оборачивается его близость к природе в зимние дни, по настоящему осознаешь значение японской бани – фуро: это главный вид самоотопления. В повседневной жизни каждого японца независимо от его положения и достатка нет большей радости, чем нежиться в глубоком деревянном чане, наполненном немыслимо горячей водой. Зимой это нередко единственная возможность по настоящему согреться за целые сутки.
Залезать в фуро полагается, предварительно вымывшись из шайки, как в русской бане, и тщательно сполоснувшись. Лишь после этого японцы погружаются по шею в горячую воду, подтягивают колени к подбородку и блаженствуют в этой позе как можно дольше, распаривая тело до малиновой красноты. Зимой после такой бани целый вечер не чувствуешь сквозняка, от которого колышется даже картина на стене. Летом фуро приносит облегчение от изнурительной влажной жары.
Существует множество юмористических рассказов о нецивилизованных иностранцах, которые совершали тягчайший грех: намыливались в ванне и загрязняли драгоценную горячую воду для всех тех, кто должен был сидеть в ней потом.
Однако, если присмотреться к японцам в общественной бане или где нибудь у горячих источников, убеждаешься, что и они не всегда ведут себя как предписано. Человек подходит с шайкой к крану или прямо к ванне, окатывается раз другой и тут же залезает в горячую воду, чтобы согреться и к тому же отмочить грязь. Потом он вылезает, моется мочалкой, споласкивается и уже после этого вновь погружается в воду, чтобы насладиться пребыванием в ней как можно дольше.
Восхищение японской баней несколько остывает после более близкого знакомства с ней. Прикосновение к дереву, может быть, действительно приятнее, чем к эмали или кафелю нашей ванны, а глубина фуро действительно позволяет погружаться по самую шею. Но главный недостаток фуро состоит в том, что к дереву неизбежно прилипают клочки волос, хлопья мыльной пены и что из за глубины, а также формы деревянного чана его практически невозможно начисто вымыть и хорошо высушить. По утрам японские домохозяйки нередко используют оставшуюся с вечера теплую воду, чтобы прямо в фуро полоскать белье.
И горожанин и сельский житель в Японии привыкли бывать в бане если не ежедневно, то через день, во всяком случае. Напасти столько горячей воды на каждого человека было бы недоступной роскошью для подавляющего большинства семей. Отсюда и обычай мыться из шайки, чтобы чан оставался чистым для всей семьи. В деревнях доныне сохранился обычай, когда соседки топят фуро по очереди, чтобы сэкономить на дровах и воде. По той же причине в городах еще с прошлого века существуют общественные бани. В Токио, например, ими ежедневно пользуется около двух миллионов человек.
Бассейн такой бани, в котором к вечеру бывает больше голых тел, чем горячей воды, служит главным местом общения для жителей околотка. Обменявшись новостями и набравшись тепла, соседи расходятся по своим нетопленным жилищам.

Погоды тут такие же, что и в Испании, только зимой куда холоднее.
Родриго де Риверо и Веласко, Дневники. Мадрид, 1609.

Климат здесь так себе: летом в Токио влажно и жарко, как в Вашингтоне, а зимой – если живешь в японском доме – мерзнешь не меньше, чем в Лапландии. Ни когда не жарко и не холодно, то обычно идет дождь.
Уолт Шэлдон, Наслаждайтесь Японией. Токио, 1961.

Официальные туристские справочники избегают распространяться о погоде. Они упоминают лишь, что Япония имеет умеренный климат, приводят среднюю температуру зимы и лета, а также годовое количество осадков. Это не случайно, так как в целом японская погода мало радует. На весь год приходится примерно лишь тридцать дней отличной погоды, когда не холодно и не жарко, безветренно и безоблачно. Сверх того найдется, пожалуй, еще примерно тридцать хороших дней, когда один из этих четырех признаков отсутствует. Лучшие месяцы – это апрель и май, октябрь и ноябрь. А для других сезонов на один хороший день в неделю приходится три средних и три плохих.
Б. Мэнт. Турист и подлинная Япония. Токио, 1963.

Шесть татами

Постигать достоинства традиционного японского дома, вникать в их смысл лучше всего в рекане. Не только потому, что вряд ли кто нибудь пригласит вас к себе с ночевкой, но и потому, что для подавляющего большинства японцев подобный идеал жилища существует скорее в мечтах, чем в реальной действительности.
Особенности японского дома порождены не только угрозой землетрясений, влажностью климата и художественными наклонностями японцев. Своеобразнейшее назначение пола, который одновременно служит постелью и заменяет собой прочую мебель, как и раздвижные перегородки вместо окон и дверей, – все это стремление избавиться от тесноты.
Японская комната пуста именно потому, что при своих ограниченных размерах (чаще всего – шесть татами, то есть около десяти квадратных метров) она должна одновременно служить для семьи и спальней, и столовой, и всем, чем угодно. Единственный ставящийся на татами предмет – низенький столик – после ужина боком прислоняют к стене, достают из стенного шкафа тюфяки, свернутые одеяла» и вся комната становится постелью для соответствующего числа людей.
Думаю, что обычай жить на татами укоренился прежде всего как оригинальный способ сберегать пространство.
Может ли выглядеть воплощением художественного вкуса комната из шести татами, если в ней живет целая семья?! Малыши, ползающие по полу, имеют обыкновение протыкать пальцами рисовую бумагу на седзи, опрокидывать миски с едой, отчего на татами остаются несмываемые пятна.
При всей изобретательности японцев по части экономии места такое жилище неизбежно выглядит захламленным, тесным и даже грязноватым. Студент, который обычно снимает комнату из трех татами, сидит там как на дне колодца, стены которого – штабеля книг.
Что же касается близости к природе, то она дает о себе знать лишь сквозняками из всех щелей. Когда горожанин раздвигает седзи, он чаще всего видит перед собой не сад, а находящуюся на расстоянии вытянутой руки стену соседнего дома или гирлянды развешанного белья.
Жилье сейчас самое больное место в японском быту. «Средний японец обеспечен электротехникой лучше, чем одеждой; одеждой лучше, чем едой; едой лучше, чем жильем» – эта ходкая фраза точно выражает суть образовавшихся в послевоенные годы диспропорций.
На взгляд иностранца, особенно человека с русской натурой, японцы в своем семейном бюджете проявляют преувеличенное внимание к одежде, оставаясь поразительно равнодушными к повседневной пище. Конечно, здесь сказывается сложившееся в стране соотношение цен. Синтетическая нить и другие заменители позволили сделать дешевыми и потому доступными товары широкого потребления: одежду и обувь. В то же время продукты питания, особенно выходящие за рамки традиционного рациона, остаются непомерно дорогими. (Стоимость килограмма мяса и пары туфель примерно одинакова.)
Однако присущее японцам отношение к будничной, повседневной пище как к чему то сугубо второстепенному в значительной мере коренится в глубине веков. Одежда человека служила в старой Японии символом его общественного положения, а невзыскательность к еде культивировалась как добродетель. Феодальная мораль заставляла семью больше заботиться о том, в чем появиться на улице, чем думать, что будет у нее к столу.
Ничто не создает столь приукрашенного представления об общем жизненном уровне японцев, как внешний вид толпы, которая выплескивается по утрам из станций метро и электрички. Люди одеты хорошо – во всяком случае, не хуже, чем в любой из европейских столиц.
Нужно дождаться полудня, чтобы посмотреть, чем питается этот горожанин в отутюженном сером костюме и крахмальной рубашке. К этому часу в деловых кварталах Токио появляются велосипедисты. Каждый рулит лишь одной рукой, а другой держит поднос, на котором в несколько этажей наставлены миски. Посыльные из харчевен доставляют обед тем, кто трудится за ультрасовременными фасадами из алюминия и зеленого стекла.
Служащие, что сидят в огромном банковском зале, получают разное жалованье. Но чаще всего и курьеры и столоначальники одинаково довольствуются миской горячей лапши. Разница лишь в том, что одни запивают ее бесплатным учрежденческим чаем, а другие ради престижа отправляются потом в соседнее заведение выпить чашку кофе за ту же цену, что и съеденный обед.
Провожая мужа на завод, домохозяйка дает ему с собой бенто – плоскую лубяную или алюминиевую коробку. Рис, положенный туда вместе с кусочком жареной камбалы и несколькими ломтиками соленых овощей, сварен в электрической кастрюле. В остальном же содержимое бенто не так уж много изменилось с военных лет, когда патриотическим обедом называли «флаг с восходящим солнцем» – кружок красной моркови, одиноко положенный на белый рис.
Показательно, что даже теперь на солдатский паек отпускается лишь 4 тысячи йен (то есть 10 рублей) в месяц, хотя армия, укомплектованная из добровольцев, питается лучше, чем народ в целом.
Статистика отметило рост потребления мяса в стране: не так давно оно составляло два килограмма на душу населения в год. Нынче японец съедает за год семь килограммов, то есть столько же, сколько англичанин или француз за месяц. Холодильники, как видно, вошли в японский быт раньше, чем мясо молочные продукты.
При нынешних доходах среднего японца питание его могло бы куда больше измениться к лучшему. Но хоть какие то перемены в этом направлении налицо. А вот жилищные условия если и изменились, то в худшую сторону. Кажется невероятным, но это так: трудовая семья вынуждена тратить па жилье, как правило, не меньше, чем на питание, а иногда и больше.
Житель японского города знает, что сильнее самой изощренной рекламы действуют на воображение простые листки бумаги, белеющие на фонарных столбах. На них лишь номер телефона и несколько цифр: «Четыре с половиной татами – 6000», «Шесть татами – 9000»…
Цифры на листках означают размеры и месячную стоимость комнат. Подавляющее большинство горожан арендуют жилье у домовладельцев, а шестьдесят процентов сдающихся жилищ – это комната из шести татами. За такое более чем скромное обиталище для небольшой семьи надо платить третью часть зарплаты да еще внести при въезде трех шестимесячный залог.
При этом, как ни парадоксально, жилище горожанина, поглощающее у него более трети заработка, отличается от крестьянского отнюдь не своими удобствами, а, наоборот, неудобствами: оно и дорого, и тесно, и далеко от работы.
В Японии у восьмидесяти процентов городских семей есть телевизоры. Но восемьдесят же процентов жилищ не имеют канализации. Кран с горячей водой или центральное отопление – редкость вовсе неведомая для подавляющего большинства горожан. Дома их, как и в деревне, обогреваются солнцем и дыханием, а вентилируются сквозняком. От раздвижных окон и перегородок дует так, что от керосиновых или газовых печек немногим больше толку, чем от стародавних жаровен с углем.
В любом городе, а особенно в предместьях, куда ни глянь, как грибы вырастают новые жилища. Но на девять десятых это такие же примитивные деревянные постройки, как и крестьянские дома, лишенные современных бытовых удобств.
Самое худшее во всем этом – бесперспективность. В Японии умеют строить быстро и добротно. Но тут не увидишь, чтобы на пустыре разом поднимался целый жилой массив.
Городские управы ведут кое где постройку современных многоэтажных домов. Но главный тормоз в решении жилищной проблемы – частная собственность на землю. Есть в Японии старая пословица: «Хурма плодоносит на восьмой год, слива на третий». Торговцы недвижимостью переиначили ее нынче на свой лад: «От сливы ждать доходов три года, земля окупается в первый же».
– Мы научились бороться с таким опасным явлением природы, как оседание суши, – говорят японские строители. – Но мы ничего не можем поделать с другим стихийным бедствием – когда земля ползет вверх в своей цене. Это поистине бич наших городов…

Спрос на землю немыслим. По мере того как город расползается на окружающие его крестьянские поля, труженикам приходится ездить все дальше и дальше (многие из них тратят по пять и даже по шесть часов в день, чтобы добраться на работу и вернуться обратно). Владелец участка близ центра Токио может и пальцем не шевелить, ожидая, пока его земля удваивается в цене каждые два или три года, в то время как у квартиросъемщика нет иного выхода, кроме как платить все больше и больше.
Эдвард Зейденштикер, Япония. Нью Йорк, 1962.

Лишь шесть японцев из ста спят сейчас «по иностранному» – на кроватях, остальные же девяносто четыре, как и их предки, проводят ночь на полу, состоящем из татами. Сто тридцать фирм, выпускающих ежегодно около миллиона кроватей, всячески рекламируют их удобство и гигиеничность, утверждая, что в тридцати сантиметрах от пола воздух наиболее насыщен пылью. Однако мастеровые, что ходят из дома в дом заменять и подновлять старые татами, не беспокоятся за будущее своего древнего ремесла. Они знают, пока с жильем туго, люди не откажутся от пола, способного служить постелью.
«Правда», сентябрь 1967.

Семьдесят процентов квартиросъемщиков в японской столице имеют по одной комнате на семью. Причем 43 процента из них живут на площади в шесть татами, а остальные 27 процентов имеют лишь по четыре с половиной татами. Эти данные, собранные федерацией домохозяек, показали остроту жилищного кризиса в Токио, где три четверти съемщиков теснятся на площади семь десять квадратных метров на семью.
«Правда», октябрь 1968.

Жизнь на колесах

Не следует думать, что Токио единственный в Японии город лабиринт. Хаотичная застройка населенных пунктов, узкие улицы и плохие дороги типичны для страны в целом. Это имеет свою историческую подоплеку. Вплоть до 1868 года Япония не ведала колес. Знать передвигалась из города в город на носилках, воины и гонцы – верхом, земледельцы, ремесленники, торговцы, то есть люди низших сословий, могли путешествовать лишь как пешеходы.
Долгое время в Японии вовсе не было дорог, по которым могла бы проехать даже простая повозка, и совершенно отсутствовало пассажирское сообщение. Тем любопытнее, что японцы были одним из первых народов, учредивших правила движения. Врач Самберг, который посетил Страну восходящего солнца в 1770 году, писал:
«Они очень заботятся о порядке на дорогах. Они додумались даже до того, что люди, следующие в столицу, всегда придерживаются левого края дороги, а для тех, кто движется им навстречу, предназначена правая сторона. Вот правило, которое очень пригодилось бы в Европе».
Правда, нынче, то есть двести лет спустя, Японию уже, пожалуй, никто не назовет образцом порядка на дорогах. Если что и соблюдается неукоснительно, так это лишь сама идея левостороннего движения. В остальном же японский водитель настолько привык двигаться в потоке, что обращает очень мало внимания на какие либо правила. Когда вместо впереди идущих машин перед ним оказывается пустое пространство, он способен проскочить перекресток не только на желтый, но даже на красный свет.
Полицейские же относятся к нарушителям с совершенно необъяснимой снисходительностью, хотя всего столетие назад любое нарушение дорожных правил немедленно каралось ударом меча. За десять лет до того, как между Токио и Иокогамой была открыта первая в Японии железная дорога, англичанин, ехавший верхом по этому маршруту, был насмерть зарублен за то, что вовремя не сошел с коня при появлении японского вельможи.
Колеса впервые вошли в японский обиход как часть отнюдь не самого славного для мировой цивилизации изобретения: одноосной повозки, в которую впрягался человек. И хотя слово «рикша», так же как слово «кули», привычно ассоциируется с образом старого Китая, обычай ездить на людях отнюдь не относится к числу многочисленных японских заимствований у их азиатского соседа. Сомнительная честь этого изобретения принадлежит американцу Гобле.
Он попал на Японские острова как один из матросов коммодора Перри, «черные корабли» которого были первой попыткой колонизаторов взломать запертые двери феодальной Японии. Ознакомившись со средствами сообщения в Стране восходящего солнца, предприимчивый американец первым наладил производство двухколесных колясок, получивших японское название «дзин рики ся», что при переводе каждого из трех иероглифов означает «человек сила повозка». В английском языке слово это трансформировалось в «джин рикша» и уже потом вошло в обиход иностранцев не только в Японии, но и в других азиатских Странах просто как «рикша».
История японских железных дорог началась 12 сентября 1872 года, когда из Токио в Иокогаму отправился первый пассажирский поезд. Приглашенные на это торжество высокопоставленные лица поднимались в вагоны так же, как японец привык входить в дом: прежде чем ступить на подножку, каждый из них машинально разувался. Когда через пятьдесят семь минут восхищенные сановники сошли в Иокогаме, они с удивлением и раздражением обнаружили, что никто не позаботился заранее перевезти и расставить на перроне их обувь.
Видимо, именно этот случай на целое столетие вперед отучил японцев отождествлять вагон с жилым помещением. Стоит пассажирам занять свои места, как на пол тут же летят обертки от конфет, кожура мандаринов, газеты, пустые консервные банки…
Железные дороги быстро и прочно вошли в быт японцев. Поезда всегда полны, причем, по крайней мере, треть пассажиров едет не по необходимости, а ради удовольствия. Об утренних приливах рабочей силы из пригородов – разговор особый. Но и в часы затишья циркулируют специальные поезда, битком набитые детворой. Каждая школа организует по две экскурсии в год, планируя их так, чтобы до девятого класса каждый учащийся своими глазами увидел все достопримечательности страны – размеры Японии, а также льготный проезд делают это возможным.
Первое время мне казалось, что, кроме немногочисленных экспрессов со спальными вагонами (расстояния здесь такие, что редко приходится ехать больше восьми часов), ночью в Японии курсируют лишь товарные поезда. Оказалось, что это не так. Пригородные составы, освободившиеся от вечернего «пика», используются в ночные часы, чтобы перевозить крестьянские и студенческие экскурсии по самому низкому тарифу. Осенью, в сезон свадебных путешествий, билеты на скорые поезда можно достать только заранее: их разбирают молодожены.
Куда болезненней входит в жизнь Японии автомобиль. Никому не могло прийти в голову плодить в стране паровозы и вагоны раньше, чем будут проложены рельсы. Между тем с автомашинами получилось именно так: поток их хлынул с конвейера и уперся в бездорожье.
В 1960 году Япония по производству автомашин вышла на пятое место в мире, перегнав Италию, в 1964 году – на четвертое, перегнав Францию, в 1966 году – на третье, перегнав Англию. В 1967 году Япония выпустила три миллиона двести тысяч автомашин, опередив Западную Германию и уступая отныне лишь Соединенным Штатам Америки.
При двадцати миллионах зарегистрированных в стране автомашин иметь на душу населения всего лишь по полметра дорог с покрытием, – такой парадокс не мог остаться безнаказанным. Около пятнадцати тысяч убитых, полмиллиона раненых – вот ежегодный счет жертв уличного движения.
Жизнь на колесах стала нынче уделом народа, который еще столетие назад вовсе не знал колес. Дороговизна жилья вытесняет горожан все дальше в предместья. Если раньше окраины из тесно сгрудившихся деревянных домиков в один два этажа тянулись на полчаса, то теперь тянутся на два. Все понимают, что в условиях Японии это вопиющее расточительство земельной площади, что куда целесообразнее было бы строить многоэтажные комплексы – стало бы просторнее жить, легче наладить коммунальное хозяйство. Но из за частной собственности на землю, из за непрерывного роста цен на нее об этом остается только мечтать.
Японская жизнь издавна подчинялась круговороту четырех времен года. Теперь она пульсирует в суточном цикле приливов к городам.

Маршрутом художника Хиросиге

Для полной иллюзии не хватает лишь светового табло: «Застегнуть привязные ремни». В остальном все напоминает кабину современного реактивного самолета: ряды мягких кресел – по три справа и два слева от прохода; удобная откидная спинка, к подлокотнику можно приладить складной столик; наверху плафоны дневного света; сбоку – индивидуальная лампочка с узким лучом; звонок, возле которого нарисована девушка в пилотке; кондиционированный воздух; а главное – ощущение той предельной скорости, когда стальная птица должна вот вот оторваться от земли.
Но разбег все длится и длится, так и не переходя в полет. Ведь мчимся мы не по бетону аэродрома, а по рельсам, мчимся в вагоне экспресса «Хикари» по Новой Токайдо.
Сверхскоростная железнодорожная магистраль унаследовала имя старинного тракта. Токайдо – Дорога у восточного моря – шла от Эдо  до древней императорской столицы Киото. Тракт имел пятьдесят три станции. На каждой из них верховые меняли лошадей, через одну останавливались на ночлег.
Новая Токайдо протянулась еще дальше, до Осаки. Но все расстояние в пятьсот пятнадцать километров «Хикари» пробегает за три часа. Между Токио и Киото поезд делает теперь лишь одну минутную остановку в Нагое.
Глядишь в окно на проносящиеся мимо города и вспоминаешь великого живописца Хиросиге. В 1832 году он провел этой дорогой коня, посланного сегуном в подарок императору. Впечатления многодневного пути художник воплотил в серии картин «Пятьдесят три станции Токайдо», увековечившей портрет Японии того времени.
Как бы соперничая с этим замыслом, экспресс «Хикари» стремительной кинолентой раскручивает перед глазами панораму Японии наших дней. Сохранила ли она сходство с портретом Хиросиге?
Той же суровой недоступностью веет от гор, теснящих к морю лоскутные поля. С той же покорностью кланяются земле согнутые пополам крестьянские фигуры. Природа, кажется, по прежнему свысока смотрит здесь на своего пасынка – человека. Многое ли меняют шагающие по кручам линии высоковольтных электропередач или торчащие над сельскими крышами телевизионные антенны?
Но вон там, слева, где дорога издавна жалась к пенной кромке морского прибоя, экскаваторы грызут седой замшелый утес. Гордо и стойко отбивал он извечное нашествие воли. А теперь половина его уже лежит внизу, где дерзко выдвинулся в море насыпанный, намытый прямоугольник земли. На нем, словно в фантастическом городе, высятся серебристые башни, резервуары, сложные переплетения труб – нефтехимический комбинат на клочке отвоеванной людьми суши.
Когда то Ильф и Петров писали о Соединенных Штатах как о стране, где человек и природа состязаются в рекордах. В Японии впечатляет другое: размах там, где, казалось бы, негде да и нечем развернуться. В стране, которая вынуждена ввозить восемьдесят процентов необходимого ей сырья и двадцать процентов продовольствия, природные возможности служат скорее контрастом тому, что творит человеческий труд.
Ведь Япония, которая спускает на воду половину всех строящихся в мире судов и держит первенство по выпуску телевизоров, радиоприемников, фотоаппаратов; которая вышла на второе место в мире по производству автомашин, синтетического волокна и на третье место по выплавке стали, создала свой промышленный потенциал почти целиком на привозных ресурсах. Единственное, чем она наделена в достатке, – это спорые руки и дельные головы.
Еще в 1955 году зарубежные конкуренты могли вовсе не принимать японскую металлургию в расчет – она едва достигла тогда своего довоенного уровня: семи восьми миллионов тонн стали в год. Но в 1956 году выплавка стали перевалила за десять миллионов тонн, в 1960 – за двадцать, в 1965 – за сорок, в 1968 – за шестьдесят, в 1969 – за восемьдесят и в начавшемся десятилетии приблизится к ста миллионам тонн, то есть к нынешнему уровню США и СССР.
С середины пятидесятых годов Япония опережает по темпам развития все другие капиталистические страны.
Ежегодно увеличивая объем промышленного производства более чем на десять процентов, она вырвалась в тройку ведущих индустриальных держав мира, уступая лишь Соединенным Штатам и Советскому Союзу.
Мчится поезд – двести километров в час, и мысли теснятся, спеша поспеть за ним. Со времен Хиросиге иными стали не только формы жизни, но и ее ритм. «Пятьдесят три станции Токайдо» донесли до нас панораму страны, наглухо закрытой от внешнего мира, дремлющей накануне пробуждения от феодального сна. В противоположность замкнутости, статичности экспресс «Хикари» уже сам по себе воплощает высокие скорости, стремительные перемены. Об этом и шел разговор в вагоне.
– Как удалось вам, японцам, взять после войны такой разгон? Где разгадка ваших высоких темпов? – допытывался английский журналист.
Отвечал наш попутчик, крупный судостроитель из Осаки. Война, по его словам, ничего в Японии не пощадила, но зато расчистила место. Старье не путалось под ногами. Так что, воспользовавшись плодами научно технической революции, можно было заново переориентироваться на наиболее перспективные отрасли: нефтехимию, радиоэлектронику, автомобилестроение, модернизировать металлургию и судостроение. Словом, целиком переоснастить промышленность новинками мировой техники. Вот производительность труда и пошла круто вверх…
– Добавьте, что заработная плата при этом если и повышалась, то гораздо медленнее, оставаясь куда ниже западноевропейской, – напомнил я.
– Вы говорите, – снова обратился к осакскому промышленнику англичанин, – что на пустом месте было легче создавать все заново. Но как же начинать с нуля? Чтобы делать деньги, говорят бизнесмены, надо их иметь.
Ответ был тот же, что я слышал от японцев уже не раз: встать на ноги помогла война в Корее. Через пять. лет после капитуляции еще лежавшая в руинах Япония вдруг стала прифронтовой полосой.
Американцам надо было срочно организовать снабжение войск, ремонт боевой техники. Посыпались интендантские заказы. Больше двух миллиардов долларов было впрыснуто в организм частного предпринимательства. Такая инъекция послужила изначальным толчком послевоенной деловой активности.
Доллары, заработанные на корейской войне, были к тому же удачно использованы: массовые закупки новейшего оборудования сопровождались еще более широким импортом зарубежной технической мысли в форме лицензий, патентов и соглашений о техническом сотрудничестве. Ценные новинки выискивались и покупались всюду, где только возможно, в том числе и в СССР (например, метод непрерывной разливки стали). В 1950–1963 годах Япония потратила на эти цели почти шестьсот пятьдесят миллионов долларов, зато на основе приобретенной технологии получила продукции на тринадцать миллиардов долларов. Импорт зарубежной технической мысли дал стране огромную экономию времени и средств как на научные исследования, так и на внедрение новейших изобретений и открытий в производство.
– К тому же вы, японцы, сравнительно мало тратите пока на военные нужды, всего около одного процента совокупного общественного продукта, – вставил англичанин. – Американцы уже жалеют, что поначалу почти безвозмездно вооружали ваши «войска самообороны». Теперь они спохватились, что без такого бремени Япония быстрее набрала силы, чтобы теснить их на мировом рынке.
– Незначительность военных расходов дает нам примерно пятую часть ежегодного прироста производства, – согласился осакский промышленник. – Но это только прямой эффект, а ведь есть еще и косвенный.
Наш собеседник пояснил свою мысль. Покупая больше, чем кто либо, лицензий и патентов, Япония меньше, чем кто либо, тратит средств на научные исследования. Другие развитые страны не могут позволить себе этого прежде всего по военным соображениям. Именно заботы о боеспособности вооруженных сил толкают великие державы к самостоятельным поискам последнего слова в науке. Япония же могла пока довольствоваться последним словом в технике, то есть открытиями вчерашнего дня, которые уже перестают быть военным секретом.
Японские предприниматели смело сделали ставку на то, чтобы, не застревая на изобретательстве уже изобретенного, сразу вырваться к переднему краю технического прогресса. Когда расчет оправдался, они пошли по тому пути и дальше: перенимая достижения зарубежной мысли, стали искать им иное применение и вышли на мировой рынок с новой продукцией…

В чем причины стремительного развития японской индустрии!
Может быть, секрет состоит в том, что внедрение новой техники привело за последнее десятилетие к росту производительности труда в промышленности более чем на 8 процентов в год! Или, может быть, секрет в том, что доля накопления составляет здесь 32 процента совокупного общественного продукта (почти вдвое больше, чем в США)? Может быть, секрет в быстром повышении квалификации рабочей силы, в том, что при всеобщем обязательном девятилетнем образовании трое из четырех детей стремятся окончить двенадцать классов, а один из четырех – продолжает учиться в техникуме или в вузе! Или, может быть, секрет в том, что стране удалось ежегодно расширять свой экспорт на 14 процентов – в два раза быстрее общего прироста мировой торговли, и что в основном экспортируется продукция ведущих отраслей индустрии – машиностроения и химии!
Журнал «Форчун» (США), 1967.

Производительность труда в обрабатывающей промышленности Японии в последние годы была на 97,3 процента выше, чем в Англии, на 87,5 процента выше, чем в ФРГ, и на 59,6 процента выше, чем во Франции. В то же время средняя заработная плата составляла всего 80 процентов английской, 88,8 процента западногерманской и 66,6 процента французской. Если сравнить с Соединенными Штатами, то производительность труда в Японии оказывается ниже всего на 20 процентов, а заработная плата – на 73,3 процента. В результате этого доля зарплаты в издержках производства в Японии в два с половиной – три раза меньше, чем в других капиталистических странах.
Журнал «Новое время» (СССР), 1968.

Промышленность Японии более современна, чем у ее конкурентов. 77 процентов всех японских машин создано менее шести лет назад. Ни в одной индустриальной стране крупные фирмы не имеют, однако, такой задолженности, как в Японии. Более 80 процентов их капитала (в США – 35 процентов) составляют банковские кредиты. Готовность предпринимателей обновлять оборудование и расширять производство ценой больших долгов обеспечила длительный бум в экономике.
Есть еще одна причина успехов Японии: большая разница между крупными и мелкими предприятиями. Первые – это носители технического прогресса, вторые – их рабы. Мелкие производители за бесценок выполняют для крупных фирм самую тяжелую и трудоемкую работу. За их счет Япония часто могла выбрасывать на мировой рынок товары по таким низким ценам, что они оказывались вне конкуренции. В то время как в ФРГ труженики самых мелких предприятий получают около трех четвертей дохода их коллег, работающих в концернах, в Японии эти люди едва зарабатывают одну треть, не имея к тому же ни единовременных вознаграждений, ни льгот по социальному страхованию, ни оплачиваемых отпусков, ни пенсий. Японская официальная статистика сообщает лишь о нескольких сотнях тысяч безработных, однако на мелких предприятиях влачит жалкое существование целая резервная армия, насчитывающая около трех миллионов человек, которая обеспечивает себе прожиточный минимум лишь за счет дополнительных приработков в сельском хозяйстве, преимущественно у родителей крестьян.
Журнал «Шпигель» (ФРГ), 1969.

Вот уже пятнадцать лет Япония неизменно выделяет в фонд накопления 30 – 35 процентов своего совокупного общественного продукта, в то время как другие индустриальные страны лишь 18–20 процентов. В числе причин этого отметим, что военные расходы Японки составляют одну шестую или одну пятую часть английских, французских и западногерманских, одну десятую часть американских и лишь одну треть итальянских. Кроме того, здесь сказывается поразительная бережливость японцев, которая, в свою очередь, является следствием различных индивидуальных и коллективных факторов – от традиционной умеренности в быту до дороговизны образования.
Япония являет собой едва ли не самый разительный пример данного Марксом определения роли правительства, как «комитета, управляющего делами буржуазии». Развитие экономики тут изучается, контролируется и направляется столь интенсивно, как редко еще где в мире. Достигается это тесным контактом монополий с правительством, а исполнителями их директив служат банки, играющие в Японии более значительную роль, чем в любой другой развитой стране. Достаточно лишь как то ограничить или обусловить банковские кредиты (из которых на три четверти состоит капитал даже у крупных фирм], чтобы деловая активность тут же пошла на убыль.
Специфика японской действительности заключается также в сочетании высокосовременной организации производства с традиционным – порой даже феодальным – образом мышления. На японском предприятии странным образом сохранился дух семейственности и цеховщины. Пожилые рабочие получают вдвое больше молодых за ту же самую работу (даже если они трудятся менее эффективно по причине своего возраста). Там, где людей принято нанимать пожизненно, у трудящихся меньше причин противиться быстрому техническому обновлению предприятия.
Журнал «Экспрессе» (Италия), 1969.

Приезжий англичанин бывает шокирован, узнав, что Япония сейчас более образованное общество, чем Великобритания. Японцев, посещающих английские предприятия, поражает там недостаток инженеров. На японских же заводах их обычно больше, чем нужно. Поэтому, как только туда поступает какая нибудь зарубежная новинка, эти недогруженные специалисты жадно накидываются на нее, внося уйму предложений о том, что в ней можно улучшить. Так очень несложные усовершенствования подчас позволяют существенно поднять производительность.
Журнал «Экономист» (Англия), 1967.

Мы в Европе еще часто думаем, что японцы нас догоняют. Но это уже не так: они нас перегоняют. Это мы, если смотреть на нас из Токио, тащимся в темпе XIX века, тогда как они куда резвее устремились в 2000 год.
Еще задолго до конца столетия тихоокеанское побережье Японии станет сплошной городской зоной протяженностью в шестьсот километров. Экспресс «Хикари» – это предвестник будущего, это метро сверхгорода 2000 года, рождающегося в Стране восходящего солнца.
Газета «Монд» (Франция), 1967.

Японскому национальному характеру присуща как замкнутость, так и восприимчивость. Сосуществование этих двух противоположных тенденций – ключ к пониманию образа жизни японцев.
Япония: земля, народ, культура. Доклад японской комиссии ЮНЕСКО, 1958

Наиболее врожденной чертой японцев мне представляется их чуткость к окружающей среде. Они умеют приноравливаться к изменившимся условиям быстрее, чем большинство других наций. С чуткостью к окружающей среде связаны такие качества японцев, как гибкость, приспособляемость, проворность, а также острота внимания к деталям и способность к точному подражанию.
С. Л. Галик, Эволюция японцев. Лондон, 1903.

Японское слово «джиу джитсу» знакомо, наверное, очень немногим. Но это ключ к уразумению характера японского народа в его отношениях к чужим странам, в этом слове тайна успеха этой удаленной за тысячи миль от Европы страны. Джиу джитсу представляет собою целую науку для слабого против сильного. Она учит, что силе нужно противопоставить не силу, а нужно ловко направлять чужую силу для своей пользы. Как каждый самурай прибегал в нужных случаях к джиу джитсу, так и все японцы, вместе взятые, прибегают к нему: их отношение к иностранцам не что иное, как джиу джитсу.
Япония усвоила себе все наши новейшие изобретения и открытия, испытала все системы, какие она нашла в Европе, и применила их у себя не точно в таком виде, нет, – она применила их настолько, насколько это нужно было для укрепления ее сил. Она воспользовалась Европой как лестницей, по ступенькам которой она взобралась на вершину Дальнего Востока.
Эрнст фон Гессе Вартег, Япония и японцы. Берлин, 1904.

Мы говорили, а экспресс «Хикари» иллюстрировал нашу беседу примерами, которые сменяли друг друга как кадры широкоэкранной киноленты. Вот пронеслась мимо Синагава. Во времена Хиросиге здесь была первая из пятидесяти трех станций Токайдо. Там, где художник рисовал харчевни южного предместья Эдо, теперь высится бетонная громада, далеко разнесшая молву о современной Японии.
Длинный фасад облит лучами прожекторов. Он светится в сумерках, словно шкала радиоприемника. Впрочем, именно к такому сравнению, возможно, толкают пылающие на крыше неоновые буквы – «Сони».
– Как вы умудрились обойти столь сильных конкурентов на мировом радиотехническом рынке? – спросил я однажды президента этого концерна господина Масару Ибука.
– Не столько нашей изобретательностью, сколько уменьем схватывать и развивать неиспользованные возможности изобретений других стран, – усмехнулся он. В этой шутке была, однако, не только доля правды; в ней была сама суть. Мысль заменить радиолампы транзисторами родилась не в Японии. Но именно концерн «Сони» первым заинтересовал мир «японской новинкой» – создал карманный транзисторный приемник, доступный массовому потребителю.
Масару Ибука любит повторять, что теряет всякий интерес к продукту, как только он перестает быть новинкой.
Едва выпуск миниатюрных радиоприемников освоили другие японские компании, «Сони» сделала ставку на портативный транзисторный телевизор, который имеет экран с коробку сигарет, умещается в дамской сумочке, Фирма, которая до конца пятидесятых годов вообще не прикладывала рук к телевизионной технике, сумела буквально заполонить этим новым продуктом американский рынок; нашла оружие, чтобы победить конкурентов в стране, где голубые экраны вошли в быт задолго до войны.
«Микротелевизор» еще только входит в моду, а Масару Ибука уже готовит ему смену: домашний видеотайп – аппарат вроде кинокамеры, которым можно снимать на магнитную ленту, а потом воспроизводить изображение на телевизионном экране. Вся техника, что на американских и европейских телестудиях занимает целую комнату, втиснута в размеры обычного магнитофона. Задуманы также видеопластинки, которые позволят не только слышать, но и видеть исполнителей.
Что же дальше? Дальше в мечтах конструкторов «Сони» – настольные электронновычислительные машины, доступные, как соробан – японские костяные счеты. Концерн ведет исследования в этой области. Как движутся они? Об этом рассказывают неохотно. Больше стараются узнать, в каком направлении действуют зарубежные фирмы, чтобы воспользоваться их находками.
В целом расчет японских дельцов оправдался. Но их подход имел и свои отрицательные последствия. Поглощенная больше тем, где найти и как перенять что то готовое, японская инженерная мысль в немалой степени утрачивала вкус к дальней перспективе. Нежелание частных фирм самим тратить деньги на научные исследования привело к тому, что многих талантливых ученых переманили американцы.
Увлечение импортом зарубежного технического опыта обернулось отставанием фундаментальных наук. Оно все больше дает о себе знать. Наиболее дальновидные фирмы понимают, что пора уже самим прокладывать новые пути – без этого не выиграешь в конкурентной борьбе.
Будто подсказывая наглядный пример, экспресс «Хикари» замедлил ход, чтобы сделать первую остановку на своем пути. Внизу под эстакадой проплыли улицы Нагои. Потом потянулись корпуса цехов со знакомой каждому японцу маркой «Торэй». Это был завод фирмы «Тойо рэйон» – главного производителя искусственного волокна и изделий из него.
Фирма первой в Японии начала выпускать нейлон, купив патенты в Америке у концерна «Дюпон». Она хорошо нажилась на этом, будучи первой, но понимала, что не останется единственной. Синтетическая нить произвела переворот в текстильной промышленности. Спрос на нее увеличивался из года в год. Однако число желающих погреть руки на этом прибыльном деле росло еще быстрее. Все новые компании вкладывали туда свои капиталы и, несмотря на явно обозначившуюся угрозу перепроизводства, вводили в действие завод за заводом.
Чтобы сохранить за собой лидерство в условиях обостряющейся конкуренции, фирма «Тойо рэйон» выделила солидную долю прибылей на разработку принципиально новой технологии. Был создан институт фундаментальных исследований, нацеленный работать на десятилетия вперед.
Один из результатов этих усилий можно увидеть на заводе в Нагое.
При изготовлении капролактама – сырья для нейлона 6 – здесь впервые освоено промышленное применение реакции фотосинтеза. Человек воспроизвел нечто подобное тому, что творит солнечный луч в зеленом листе. Да и сама установка похожа на живой организм, на печень великана, опутанную сосудами и капиллярами, по которым таинственными процессами струится жизнь.
Восемнадцать реакторов для фотосинтеза – восемнадцать котлов, где бушует ослепительная зеленоватая стихия. Силу ее постигаешь только у испытательного стенда, где пробуют ртутную лампу в сорок тысяч ватт. А ведь там их множество. В каждом из реакторов заключено вдвое больше света, чем бывает на ярко освещенном стадионе во время вечернего матча.
«Тойо рэйон» намерена предложить покупателям лицензию на новый производственный процесс вместе с полным комплектом оборудования. Такой сдвиг в торговле знаменателен для Японии. Стране, живущей на привозном сырье, несравненно выгоднее продавать оборудование вместе с технологией, чем готовые изделия.
Корпус фотосинтеза на заводе в Нагое показывает, что девиз «Перенимая – опережай» воплощает все более широкий смысл…
– Чуткость к новому – откуда взялось у японцев это качество? Не считаете ли вы, что оно родилось в ответ на принудительную изоляцию времен сегунов Токугава, которые триста лет продержали страну взаперти? – философски заметил англичанин.
– Случилось так, что прежде всех начали перенимать чужое мы, судостроители, – усмехнулся японец. – Причем первым толчком здесь послужил эпизод с русским фрегатом «Диана»…
Произошло это еще во времена Хиросиге, в последние годы его жизни. Сильное землетрясение 1855 года застало у берегов Японии русский фрегат. Гигантской волной «Диана» была разбита и затонула. Команде удалось спастись. Русские моряки попросили разрешить им приобрести материал и нанять плотников, чтобы построить небольшую шхуну для возвращения на родину. В благодарность за помощь судно потом передали в дар Японии.
Внезапный ингерес к опыту чужеземцев был следствием происшедших незадолго до того событий. В серии «Пятьдесят три станции Токайдо» есть картина под названием «Канагава». Хиросиге изобразил тихую бухту, рыбачьи паруса, задумчивые зеленые холмы – место нынешней Иокогамы. Именно здесь в 1854 году появилась американская эскадра коммодора Перри. «Черные корабли», как их прозвали в народе, возвестили об угрозе вторжения заморских колонизаторов. Перед страной встала срочная необходимость создавать современный флот.
Судьба «Дианы» давала удобный случай поучиться. Чертежи, по которым строилось первое в Японии килевое судно, были сделаны рукой русского морского офицера Можайского – будущего изобретателя самолета.
Ровно сто лет спустя Япония стала первым кораблестроителем мира. И кстати говоря, именно в этой отрасли японцы раньше всего завоевали мировое первенство.
В бухте Канагава, которую когда то рисовал Хиросиге и где японцы впервые увидели «черные корабли», были спущены на воду морские гиганты водоизмещением свыше ста, а затем и более трехсот тысяч тонн. Здесь, как и в ряде других отраслей, японцам удалось чутко уловить тенденцию. Они предугадали переход к строительству огромных танкеров и встретили его во всеоружии.
Первыми перешагнули за рубеж ста тысяч тонн греческие судовладельцы. Экономическая целесообразность такого пути еще казалась спорной. Япония же решительно пошла по нему, взяв в расчет бурный рост потребления нефти при удаленности большинства индустриальных стран от мест нефтедобычи.
На примере судостроения можно увидеть еще одну примечательную черту японской экономики: осознанное чувство отрасли. Даже в условиях капиталистической конкуренции однородные фирмы ощущают потребность во взаимной координации, сознают необходимость выступать как единое целое при решении многих вопросов.
У предпринимателей есть секреты друг от друга, но, соперничая между собой, они стремятся к повышению общей конкурентоспособности всей отрасли на мировом рынке.
В этом видит свою главную заботу Японская ассоциация судостроителей, по существу выполняющая роль министерства, или, точнее, картеля: она регулирует цены, загруженность заказами, ориентирует компании во всем новом, что делается в стране и за рубежом. На вопрос, что дает ему членство в ассоциации судостроителей, осакский промышленник, не колеблясь, ответил:
– Прежде всего кругозор. В наш век нельзя быть лягушкой на дне колодца.
Мы снова молча глядим на широкий экран вагонного окна, за которым стремительно развертывается панорама современной Японии. Какую же из черт ее портрета прежде всего оставляет теперь в памяти путешествие по Токайдо?
Чуткость к новому? Конечно, Япония сейчас не та, что во времена Хиросиге. Но сколь бы разительными ни были эти перемены, Япония все же меняется по своему, по японски. Чуткость к окружающей среде издавна присуща японскому характеру, стойкому именно благодаря своей гибкости. Стремление приспособиться к современности отнюдь не означает готовности отказаться от своих национальных черт. Напротив: приспособиться всегда означало для японца уцелеть.

Гейша

Есть ли в японском языке слово, которое было бы так же хорошо известно за пределами страны и рождало бы образ столь же типичный для представлений иностранного обывателя о Японии, как слово «кимоно»?
Есть. И слово это – «гейша».
Общеизвестность этою термина, однако, отнюдь не рассеивает множества неправильных представлений о его существе.
В буквальном переводе слово «гейша» означает «человек искусства». Гейша – это искусница; искусница развлекать мужчин, причем не только уменьем петь и танцевать, но и своей образованностью. Приравнивать гейш к продажным женщинам было бы так же неправомерно, как отождествлять с таковыми актрис вообще; хотя, с другой стороны, звание гейши само по себе но может служить удостоверением добродетельного нрава.
Следуя девизу «всему свое место», японцы с незапамятных времен привыкли делить женщин на три категории: для домашнего очага, для продолжения рода – жена; для души – гейша с ее образованностью и, наконец, для плоти – ойран, роль которых после запрещения открытой проституции взяли на себя теперь девицы из баров и кабаре.
Вечер, проведенный с гейшами, – это, конечно, памятное событие, хотя, как правило, оставляет иностранца несколько разочарованным. Именно такое чувство осталось и у меня, хотя впервые познакомил меня с гейшами мэр города, который славится на всю Японию своими красавицами.
В конце ужина появились три «искусницы», две из которых были чересчур молоды, а третья чересчур стара. Яркость их наряда, старинные сложные прически, а особенно толстый слой грима, превращавший лица в безжизненные белые маски, – все это резало глаза, казалось нарочито театральным, неестественным.
Девушки рассказали, что им пошел шестнадцатый год и что обе они лишь несколько месяцев назад внесены в официальный список гейш, который ведется в каждом японском городе, где есть чайные дома. Одна из них грациозно налила мне сакэ и не менее поэтично разъяснила изречение, написанное на фарфоре. Чтобы не остаться в долгу, я написал начало одного из четверостиший Бо Цзюй и, и она тут же добавила две недостающих строки с такой уверенностью, будто этот китайский поэт, живший более тысячи лет назад, был ее соотечественником и современником.
Продолжить поэтическое состязание нам не удалось, так как из угла забренчал семисен.  Повинуясь этому сигналу пожилой гейши, девушки вспорхнули из за стола и исполнили церемонный танец, наверное, еще более древний, чем строфы, которые мы только что писали. После этого все трое встали на колени, отвесили поклон, почти касаясь лбами пола, и скрылись за дверью, пробыв с нами в общей сложности не более получаса.
– Как, и это все? – Если я не выразил свое недоумение вслух, оно, наверное, было написано у меня на лице, потому что хозяин его заметил.
– Даже многие японцы, – сказал он, – шутят сейчас, что приглашать гейш так же глупо, как заказывать шампанское в баре. Пьян с него не будешь, но зато дашь понять гостю, что готов ради него на любые расходы.
– Вечер с гейшами, – любил повторять знакомый журналист итальянец, – это не более как церковный ужин, приправленный парой анекдотов. Все, что вы там увидите, можно было бы назвать «стриптизом наоборот»…
Действительно, в своем парике и гриме гейша воспринимается скорее как ожившая кукла, чем как живой человек. Турист, который воображает, что увидит в танцах гейш что то пикантное, глубоко заблуждается. Рисунок их очень строг, почти лишен женственности, потому что танцы эти ведут свою родословную из старинного театра Ноо.
Иногда гейши поют вместе с гостями, иногда играют в невинные застольные игры. Все это время они не забывают подливать мужчинам пива и сакэ, шутят с ними, а главное, смеются их шуткам. На этом какой либо контакт кончается.
Изучать мир гейш лучше всего в Киото. Там, в районе Гион, сосредоточено большинство чайных домов, а также заведений, которые можно было бы назвать школами гейш или их поставщиками.
Хозяйка такого заведения выплачивает определенную сумму родителям девочки, которая поступает к ней в ученицы с шести семи лет. Помимо занятий в обычной школе, будущая гейша учится пению, танцам, игре на семисене и другим необходимым ей искусствам. Она безотлучно живет в доме своей хозяйки, которая не только учит ее ремеслу, но и кормит, одевает ее и, разумеется, ведет счет всем расходам.
В Японии теперь запрещено работать до завершения обязательного девятиклассного образования, так что затраты начинают окупаться лишь после того, как девушке исполнилось пятнадцать лет.
Чтобы воспитать «искусницу», нужно много времени, а спрос на нее велик лишь в первые годы после дебюта. Вряд ли хозяйка заведения получала бы прибыль, лишь посылая своих воспитанниц в качестве опытных развлекателей. Главный источник ее дохода лежит не в этом. Каждая гейша рано или поздно обретает покровителя, который за право вызывать ее в любое время платит хозяйке заведения очень крупную сумму.
Девушка остается в списке гейш данного города, ее могут пригласить в любой чайный дом, однако покровитель всегда вправе отменить принятую заявку.
Чаще всего в такой роли выступает какой нибудь престарелый делец, для которого это важно прежде всего по соображениям престижа. Поскольку присутствие гейш символизирует в Японии гостеприимство на высшем уровне (все знают, что удовольствие это стоит непомерно дорого), наиболее важные деловые встречи как в коммерческом, так и в политическом мире происходят в чайных домах. Гейша, которой покровительствует какой нибудь президент фирмы или министр, выступает в таких случаях в роли хозяйки.
Уже говорилось, что у японцев не в обычае принимать гостей дома или ходить в гости с женой. В результате не только женщины лишены мужского общества, но и мужчинам редко доводится бывать в обществе женском, если не считать гейш или девиц из баров.
Поэтому тот самый японец, который четыре пять вечеров в неделю проводит в увеселительных кварталах, проявляя себя там общительным и остроумным, превращается в собственную противоположность, встречая женщину в любой другой жизненной ситуации.
Изданный в США путеводитель для туристов предупреждает молодых американок: имейте в виду, что в Стране восходящего солнца вам нечего ждать неожиданных знакомств.
Достаточно раз другой проехать в поезде, чтобы убедиться в этом. Когда девушка оказывается в купе с тремя попутчиками, трудно представить себе, чтобы они так или иначе не проявили своего отношения к ней как к существу иного пола. Пусть это не будет ухаживанием, даже шутливым. По случайной спутнице все же окажут какие то знаки внимания, позволяющие ей почувствовать себя в мужском обществе.
В Японии же делец, едущий на сверхскоростном экспрессе из Токио в Осаку, даже не попытается заговорить с женщиной, сидящей рядом. Он так и будет молчать все три часа из боязни, что его первая реплика останется без ответа; из боязни попасть в положение, в котором можно «потерять лицо».
В стране «искусниц» мужчин отнюдь не назовешь искусниками вести себя в женском обществе, ибо над ними довлеет вездесущий девиз: «всему свое место».

Если вам хочется провести время в живой остроумной беседе, пригласите гейшу. Всегда красавица, молодая, не старше двадцати лет, изысканно одетая, она составит вам очаровательное общество. Гейши – самые образованные женщины в Японии. Остроумные, превосходно знающие свою литературу, веселые и находчивые, они расточат перед вами все свое очарование. С классическим искусством гейша пропоет вам и продекламирует лучшие стихотворения и отрывки из лучших драматических произведений. И все время непринужденно веселая, остроумная и кокетливая, она не потеряет своего женского достоинства. Гейша вовсе не непременно продажная женщина; это, во всяком случае, не входит в ее обязанности; скорее всего это артистка, которую приглашают за известную часовую плату для развлечения и удовольствия художественного. Вас, европейца, не знающего по японски, она может очаровать только своею молодостью, своею чарующей кокетливостью, своею неизменною живостью, но японцы ценят в гейшах именно художественно образованных собеседниц, незаменимых в обществе.
Г. Востоков, Япония и ее обитатели. СПб.., 1904.

Человеку, приехавшему в Японию, чаще всего доведется глядеть на гейш издалека, например, когда они выходят из чайного дома или садятся в крытую коляску рикши (последние рикши в Японии возят главным образом их), или же видеть гейш на сцене, в кино, по телевидению (многие из них подрабатывают такими выступлениями). Вы можете также увидеть гейшу, сопровождающую своего покровителя в вечернем ресторане. И тут вы будете поражены выражением лица этой женщины: одновременно невинным и чарующим, дерзким и скромным. Отточенная грация танцовщицы будет в каждом ее движении. И поистине апофеозом женственности будет выглядеть ее беспредельное внимание к своему спутнику, Так что даже если вы узнали о ней все, гейша остается экзотичной, загадочной, дразнящей, желанной. Она женщина, но лишь в большей степени, чем мы порой вкладываем в это слово.
Уолт Шэлдон, Наслаждайтесь Японией. Токио, 1961

Рождение жемчужины

Как человеческое воображение издавна рисовало себе самые несметные богатства? В народных сказках это чаще всего драгоценный ларец или сундук, полный жемчужин, которые можно, как горох, пересыпать горстями. Но даже фантазия волшебных сказок не могла бы представить тридцать трехтонных грузовиков, кузов каждого из которых был бы до краев засыпан жемчугом…
Девяносто тонн отборных жемчужин – вот урожай, который ежегодно дают Японии ее прибрежные воды. История взращенного жемчуга – это рассказ о том, как человек раскрыл еще одну загадку природы; подчинил своей воле, превратил в домашнее животное такое капризнейшее существо, как устрица. Это рассказ о поразительной способности японцев находить все новое и новое применение людскому труду, чтобы возместить бедность страны природными ресурсами.
Жемчуг – болезненное отклонение от естества, которое присуще организму устрицы не больше, чем камень в печени присущ человеку. Для того чтобы внутри моллюска образовалась жемчужина, необходима целая цепь случайностей.
Это происходит, во первых, лишь когда под створки раковины попадает песчинка; когда, во вторых, посторонний предмет целиком войдет в студенистое тело устрицы, не поранив при этом ее внутренних органов; наконец, в третьих, когда песчинка эта затащит вместе с собой кусочек поверхностной ткани моллюска, способной вырабатывать перламутр. Такие клетки начинают обволакивать инородное тело радужными слоями, постепенно образуя перл.
Воспроизвести все это с помощью человеческих рук – значит тысячекратно увеличить вероятность некогда редкого стечения обстоятельств, сохраняя при этом сущность естественного процесса.
Жемчуг, выращенный при участии человека, в такой же степени настоящий, как и природный, то есть образовавшийся в раковинах случайно. Разве усомнится кто нибудь в том, что яблоки, выросшие на дичке после прививки побега от культурной яблони, не настоящие? Кому придет в голову считать ягненка, родившегося в результате искусственного осеменения, не ягненком?
Представьте себе горную страну, которая поначалу дерзко вклинилась в океан, оттеснила его, а потом словно сникла, устала от борьбы, смирилась с соседством водной стихии и даже породнилась с ней. Такова родина взращенного жемчуга – полуостров Сима, где море заполнило долины между опустившимися горами.
Зеленые склоны встают прямо из морской лазури. Уединенные бухты, острова, заливы, похожие на горные озера, – им нет числа.
Прислушаешься – какой то странный посвист разносится над дремлющими лагунами. Нет, это не птицы, Вон вдали, возле плавающей кадушки, вынырнула и опять скрылась человеческая голова. Это ама – морские девы, ныряльщицы за раковинами и всякой съедобной живностью.
Выработать в себе способность находиться под водой по сорок восемьдесят секунд, повторяя такие нырки по нескольку сот раз в день, – лишь азы ремесла морских дев. Тут нужно еще и умение ориентироваться на дне. Опытная ама отличается от неопытной тем, что ныряет не куда попало, а по множеству примет разыскивает излюбленные раковинами места. И, уж наткнувшись на такой участок дна, ощупывает его, как знаток леса знакомую грибную полянку.
Суть многолетней тренировки, помноженной на вековые традиции, – правильно поставить дыхание. Важно привыкнуть очень осторожно брать воздух после того, как пробудешь под водой эти сорок или восемьдесят секунд. Морские девы делают вдох только ртом, почти не разжимая губ. Так родился их посвист, прозванный «песней моря».
Колышутся водоросли, порхают стаи быстрых рыб, и среди них в сумрачной глубине ищут женщины свою добычу. Протарахтит где то вдали моторка, и снова тишину над заливом нарушает лишь посвист морских дев – странный, берущий за душу звук.
Перемешав в этом краю горы и воды, природа порадовала художника, но не позаботилась о земледельце. Мужчинам тут негде пахать, и они издавна уходили рыбачить. Подводный же промысел во внутренних заливах стал уделом женщин. Почему так получилось? Говорят, что женщина может дольше находиться под водой, что жировые ткани лучше защищают ее от холода. Пусть так, но главное все таки не в этом.
Океан требовал мужской работы, порой надо было оставлять дом чуть ли не на полгода. На женщинах же оставалась забота о домашнем хозяйстве. Им приходилось искать пропитание где то поблизости. И они отправлялись на дно внутренних заливов так, как у нас уходят в лес по грибы или ягоды.
Ремесло ама существует в Японии с незапамятных времен. «Жемчугу тут обилие», – писал когда то Марко Поло о стране Чипингу. Но добравшиеся до нее в XVI веке португальские и голландские мореплаватели были разочарованы. Вместо золотых крыш и усыпанных перлами – нарядов они увидели край суровых воинских нравов и принудительной организованной бедности. Непонятная страна к тому же оставалась закрытой, не допуская иностранцев никуда, кроме Нагасаки.
Лишь три века спустя, когда Япония вынуждена была покончить с затворничеством и распахнуть свои двери перед внешним миром, когда из феодальных пут вырвалась коммерция, когда тяга к приобретению сокровищ, которыми дотоле владели лишь монархи, охватила буржуазию – именно тогда волна стремительных перемен в вековом укладе вознесла на своем гребне человека, ставшего основателем жемчуговодства.
Идея выращивать жемчужины на подводных плантациях впервые пришла сыну торговца лапшой по фамилии Микимото. В 1907 году, после девятнадцати лет безуспешных опытов, ему наконец удалось получить сферические перлы, вводя в тело акоя (вид двустворчатых раковин) кусочки перламутра, обернутые живой тканью другой устрицы.
Главной рабочей силой в этих опытах были морские девы. Они рядами раскладывали оперированные раковины по дну тихих бухт, как высаживают рисовую рассаду.
Вскоре, однако, Микимото понял, что при резком расширении промыслов ему не хватит ама для обработки плантаций на дне. Тогда раковины стали помещать в проволочные корзины, подвязанные к плотам из деревянных жердей. Это позволило ухаживать за устрицами с поверхности воды.
Поначалу морские девы действительно были искателями жемчуга. Затем в течение полувека – поставщиками раковин для его выращивания. Однако с середины пятидесятых годов ручная добыча акоя с морского дна стала все больше отставать от спроса. Пришлось сделать завершающий шаг на пути превращения акоя в домашнее животное: выращивать не только жемчужину, но и саму раковину.
В конце июля вода во внутренних заливах полуострова Сима мутнеет оттого, что моллюски разом начинают метать икру. В эту пору со специальных плотов опускают сосновые ветки. Икринки прилепляются к хвое, и к октябрю на ней уже можно разглядеть крохотные ракушки. Много раз перемещают их потом из одних садков в другие: подкармливают, оберегают от болезней. Наконец, здоровых, полновесных трехлеток продают на жемчужные промыслы.
Лишь этот путь, подобный выращиванию цыплят в инкубаторе, позволил обеспечивать нужное промыслам количество раковин. А их сейчас требуется ежегодно около пятисот миллионов штук!
Помощь морских дев бывает теперь нужна лишь в случае стихийных бедствий. Если с океана налетит тайфун, сорвет с якорей плоты, размечет корзины, лишь ама могут уменьшить ущерб, собрав со дна драгоценные раковины.
Жемчуг был первым из драгоценных украшений, известных людям. Поселения первобытных племен появились в устьях больших рек, на берегах морских заливов. Сбор водорослей и раковин был ведь более древним занятием, чем охота и рыболовство. Когда наш далекий предок вдруг обнаруживал в невзрачном теле устрицы лучистый сверкающий перл, сокровище это казалось ему порождением неких сверхъестественных сил.
Где и когда именно произошло первое знакомство человека с жемчугом, сказать трудно. В истории сохранилось описание случая, который якобы произошел во время пира, устроенного Клеопатрой в честь Марка Антония. Среди сокровищ египетской царицы больше всего славились в ту пору серьги из двух огромных грушевидных жемчужин. Желая поразить римского гостя, Клеопатра, как утверждает историк Плиний, на глазах у Антония растворила одну из этих жемчужин в кубке с вином и выпила эту бесценную чашу за его здоровье. (Правда, специалисты утверждают, что столь крупная жемчужина могла бы раствориться не быстрее чем за двое суток, да и то не в вине, а в уксусе.) Эксцентричную выходку Клеопатры отнюдь нельзя считать первым письменным упоминанием о жемчуге. Есть исторические записи о том, что жители Древнего Вавилона занимались добычей жемчуга в Персидском заливе двадцать семь веков назад.
Очень давно знали о жемчуге и китайцы. Именно они положили начало традиции, которая перешла и в Японию, – придавать форму жемчужины всем другим драгоценным камням. Ранг каждого сановника в феодальном Китае обозначался шариком на его головном уборе. Такие шарики вытачивали из нефрита, бирюзы, коралла, и, разумеется, высшим среди всех их считался шарик жемчужный. Иероглиф «юй», который встречается еще в самых ранних письменных памятниках и обозначает понятие «сокровище», «драгоценный камень», образуется путем добавления точки к иероглифу «ван», то есть «повелитель», «владыка». Понятие «драгоценность», таким образом, графически выражалось как «шарик», принадлежащий повелителю».
Недостаток земли поневоле заставляет японцев становиться пахарями моря. Не случайно, кроме слова «рыболовство», у них бытует и более широкое понятие: «добыча морепродуктов». Жемчуговодство лишь одно из ветвей этой отрасли японской экономики.
Главное действующее лицо в жемчуговодстве теперь не нырялыцица, а оператор, совершающий над раковиной таинство зарождения драгоценного перла. Впрочем, в таинстве этом нет ничего потайного. Есть лишь чудо виртуозного мастерства, повторенное пятьсот миллионов раз в год. Есть лишь сплав дерзкого медицинского эксперимента и циркового трюка, поставленного на конвейер. Чтобы ежегодно получать девяносто тонн драгоценных жемчужин как будто бы из ничего, нужна, во первых, Япония с ее природой, а во вторых, нужны японцы с их умением создавать ценности из мелочей, вкладывая в них бездну терпения и труда.
Операторов, то есть людей, умеющих вводить ядрышко в тело моллюска, в Японии насчитывается двенадцать тысяч (среди которых около десяти тысяч женщин). Поначалу число показалось мне небольшим. Но ведь если вдуматься – это двенадцать тысяч опытных хирургов, каждый из которых ежедневно делает по четыреста восемьсот операций, и в то же время это двенадцать тысяч ювелиров, от которых требуется куда более филигранное мастерство, чем от умельцев, оправляющих готовые жемчужины в золото и серебро.
Операционный цех: продолговатая постройка, стены которой сплошь застеклены, как у дачной веранды. Такие оконные переплеты бывают в Японии лишь у школ. Меня привели туда и сказали
– Смотрите, спрашивайте, а потом попробуйте сделать все сами. Тогда лучше поймете, что к чему. Жертвуем вам сто раковин. Выживет хоть пара – сделаете из них запонки.
Внутри операционная похожа на светлый школьный класс, точнее, даже на университетскую лабораторию, где все студенты делают один и тот же опыт. По обе стороны от прохода, словно парты, расставлены деревянные столы. Женщины сидят поодиночке. Перед каждой из них – лоток с раковинами, зажим, коробки с ядрышками разных размеров, набор хирургических инструментов, смоченный морской водой брусок с присадками.
Чтобы ядрышко стало жемчужиной, надо ввести его именно в то место, где моллюск терпел бы внутри себя этот посторонний предмет. Надо добиться еще и того, чтобы раковина впредь откладывала перламутр не на своих створках, а именно вокруг этого инородного тела. Вот почему приходится делать нечто похожее на прививку плодовых деревьев – вводить вслед за ядром кусочек живой ткани от другого моллюска.
В объяснениях, которые я слышу, нет ничего непонятного. Надо ввести ядро и присадку в нужное место. При этом нельзя ни повредить, ни задеть внутренних органов моллюска. В первом случае устрица погибнет, во втором – жемчужина не будет иметь правильной формы. И наконец, присадка должна непременно касаться ядра, иначе ее клетки, вырабатывающие перламутр, не смогут образовать вокруг ядра «жемчужный мешок».
После всех этих разъяснений и указаний еще большим волшебством представляется работа операторов. Зонд и скальпель мелькают у операторов, как вязальные спицы.
Но вот приходит черед испробовать все самому. Беру раковину, закрепляю ее на зажиме. Вместо деревянного клинышка вставляю пружинистый распор. Створки, обращенные ко мне своими краями, раскрыты меньше чем на сантиметр – в этой щелке и надо манипулировать.
Левой рукой беру зонд, похожий на вязальный крючок, и оттягиваю им «ногу» – темный присосок, с помощью которого моллюск передвигается по камням. Беру в правую руку скальпель и делаю разрез вдоль границы темной и мутно серой массы, то есть несколько выше основания «ноги».
Теперь надо перевернуть скальпель другим, раздвоенным концом, наколоть на эту крохотную вилку кусочек присадочной ткани и сквозь надрез ввести его в тело моллюска. Потом таким же движением за присадкой вводится ядро.
Впрочем, до этого завершающего этапа я добираюсь не скоро. Задерживает самая распространенная среди новичков ошибка. Если вонзить скальпель чуть глубже, чем следует, створки раковины безжизненно распахиваются. Это значит, поврежден соединительный мускул и устрица обречена на гибель…
Встав из за стола совершенно разбитым, я убедился, что оперировать раковину без подготовки – все равно что вырезать самому себе аппендикс, добросовестно выслушав объяснения врача, как это делается. И когда мне рассказали, что подготовка операторов похожа не столько на краткосрочные курсы, сколько на многолетний университет, это целиком совпало с моим личным опытом.
Девушек обычно набирают к весне. За первые месяцы они должны выучиться только заготовлять присадки, чтобы снабжать ими операторов в разгар сезона. С осени новички начинают тренироваться на бракованных раковинах.
В конце каждого дня инструктор вскрывает всех оперированных моллюсков, чтобы проверить, правильно ли были введены в них ядра, и объясняет причины ошибок. Потом ставить оценку предоставляют уже самой природе. Раковины возвращают в море и через две недели подсчитывают число погибших. Если выжило шестьдесят семьдесят процентов акоя, значит человек уже приобрел необходимый навык.
Считается, что нужно сделать, по крайней мере, десять тысяч операций, чтобы научиться вводить хотя бы мелкие ядрышки. Вводить же крупные доверяют лишь операторам, имеющим более чем трехлетний стаж.
В каждую сетку вместе с оперированными раковинами обязательно кладется керамическая плитка с номером. По нему в специальной книге можно точно определить, кто именно оперировал данную партию жемчужин, когда и какие ядра в них были введены. Ведь мастерство можно в полной мере оценить лишь в период сбора урожая. Мелкий жемчуг (диаметром от четырех до шести миллиметров) вызревает за год, средний (шесть семь миллиметров) – за два года, крупный (свыше семи миллиметров) – за три.
Конечно, чем крупнее ядро, тем более дорогую жемчужину можно из него вырастить. Существует, однако, известный биологический предел, за которым даже при самой искусной операции организм раковины не может сохранить внутри себя столь большое инородное тело. Для акоя таким пределом является ядро диаметром в семь миллиметров. Чтобы стать жемчужиной, оно должно обрасти перламутровым слоем толщиной не менее миллиметра. Поэтому наиболее распространенным размером крупного жемчуга является девятимиллиметровый. Дальше каждая десятая доля миллиметра дает очень существенную прибавку в цене.
Опыт показал, что держать семимиллиметровое ядро в организме моллюска дольше трех лет нецелесообразно.
Возрастает вероятность всякого рода наростов. Жемчужина если и растет, то становится все менее лучистой. Учащается опасность отторжения, когда моллюск даже ценой собственной гибели выталкивает это разросшееся инородное тело из себя.
Из сотни раковин, которые были положены в проволочную сетку под моим именем, через два года уцелели одиннадцать. Причем девять из них совершенно не соответствовали стандартам, и лишь две голубые, неправильной формы, имели незначительную коммерческую ценность. Что ж, предсказание сбылось: я действительно вырастил себе лишь пару жемчужин на запонки!

Над загадкой рождения жемчуга люди задумывались очень давно. Есть персидская легенда о дождевой капле, которая своим смирением растрогала океан. Расставшись с тучей вдали от берегов, над которыми она родилась, эта первая капля взглянула вниз и воскликнула:
– Как короток мой век в сравнении с вечностью! И как ничтожна я в сравнении с безбрежным океаном!
– В твоей скромности большая мудрость, – ответил океан. – Я сохраню тебя, дождевая капля. Я даже сберегу таящийся в тебе блеск радуги. Ты будешь самым драгоценным из сокровищ. Ты будешь повелевать миром, и даже больше: ты будешь повелевать женщиной.
Китайцы не сочиняли сказок о том, как рождаются перлы, зато именно они первыми в мире практически взялись за их выращивание. Еще в VIII веке жители провинции Чжэцзян вставляли под створки больших пресноводных раковин плоские изображения Будды. Эти фигурки обволакивались слоем перламутра и становились жемчужными барельефами. Такие изделия продавались потом как божественные реликвии.
Через множество легенд, сложенных разными народами, проходит мысль о некой таинственной связи между жемчугом и его владельцем. Предания гласят, что знатоки тибетской медицины по одному лишь изменению блеска жемчужных украшений могли предсказывать смерть могущественных повелителей задолго до того, как те сами узнавали о своем недуге.
Люди давно замечали, что жемчуг тускнеет, как бы умирает, если его не носить, что ему необходимы близость и тепло человеческого тела. Мудрецы Древней Индии знали способ оживлять тусклые жемчужины, давая склевывать их петухам с яркими, радужными хвостами. Через два часа такого петуха резали и извлекали из его желудка воскресший перл. Дело здесь, конечно, не в радужных перьях, а в том, что желудочный сок, растворяя верхние слои, улучшал блеск жемчужины.

Заливы полуострова Сима встречают рассвет мягкими переливами радужных красок – тех самых, которыми славится жемчуг. Кажется, черпай ковшом и отливай по капле драгоценные перлы. Не это ли серебристо розовое сияние вбирают в себя раковины на подводных плантациях?
Почти всюду гладь заливов заштрихована темными полосами. Плоты из жердей, к которым под водой привязаны корзины с раковинами, напоминают борозды рисовых полей. Да, человек сумел возделать даже залитые морем долины. Зато нивы эти требуют куда больше ухода, чем трудоемкий рис. На зеленых боках гор, обступивших залив, тут и там пестреют рыжие рубцы. Это жемчужные промыслы. Каждый из них похож на маленькую пристань. Тесная площадка, вырубленная в береговой круче. Домик, где трудятся операторы. Вокруг сложены жерди и бочки для плотов, проволочные корзины.
Круглый год не прекращается здесь работа, особенно напряженная в ненастье. Люди холят, пестуют, лелеют самое прихотливое из прирученных человеком живых существ – даже более капризное, чем шелковичный червь.
Сколько забот требует этот слизняк, обитающий в грязно бурой, невзрачной на вид ракушке! Ему нравятся только самые живописные места, словно для того, чтобы воплотить в жемчужине красоту окружающей природы. Акоя любит тихие, спокойные заливы с песчаным дном, куда не заходил бы прибой, где не могли бы буйствовать тайфуны.
Однако неподвижные, застойные воды ему не по нраву. Акоя любит, чтобы впадающая где то поблизости река смягчала соленость моря и создавала постоянный приток свежей пищи – планктона.
Проволочные корзины защитили жемчужниц от их давних врагов: угрей, осьминогов, морских звезд, омаров. Однако они же породили нужду в «прополке». На проволочную сетку да и на створки самих раковин быстро налипает всякая морская живность. Водоросли, губки, мелкие моллюски затрудняют доступ воды и планктона, мешают питанию и росту акоя. Поэтому четыре пять раз за сезон корзины вынимают из воды и тщательно очищают каждую раковину от приросших к ней паразитов.
С раннего утра до позднего вечера кочует от плота к плоту маленький паром с навесом. Женщины в резиновых фартуках, сапогах и перчатках скребут кривыми ножами и металлическими щетками раковину за раковиной. Звучит тихая песня. Готова одна корзина – на смену ей тут же появляется другая.
Это очень утомительное, трудоемкое дело. За день человек успевает очистить около тысячи раковин. «Прополка» продолжается непрерывно с апреля до ноября. Весной и осенью у работниц коченеют руки. Летом донимает зной.
– Хорошо хоть, что вам тут сделали навес, – сказал я поденщицам.
– Разве о нас забота? – усмехнулась одна из них. – Это слизняк не любит солнечных лучей.
Акоя очень чувствителен к изменениям температуры и солености воды. Стоит разразиться ливню, подуть холодному ветру, как люди кидаются к плотам, чтобы опустить корзины поглубже ко дну.
Хорошо поставленная служба погоды, умение чутко реагировать на ее внезапные перемены – для жемчужных промыслов первейшее дело. Здесь, словно на санаторном пляже, повсюду видишь щиты, на которых трижды в день аккуратно выписываются температура воздуха и воды, сила и направление ветра.
Акоя любит именно такое же море, в каком приятнее всего купаться человеку. Ниже пятнадцати градусов – для моллюска слишком холодно, выше двадцати восьми – слишком жарко. В обоих случаях он становится вялым, теряет аппетит и значительно менее старательно обволакивает сидящее в нем ядрышко перламутровыми слоями. В знойную августовскую пору плоты приходится отводить дальше от берегов и опускать корзины в более глубокие, прохладные слои.
Куда сложнее, однако, уберечь раковины от холода. При двенадцати градусах у моллюсков резко замедляются все жизненные процессы, при восьми они погибают. Поэтому, чтобы не рисковать жемчужницами, их перевозят на зиму в теплые края.
Патент, выданный Микимото в 1907 году, предоставил ему право монопольно заниматься выращиванием перлов на двадцать лет. После истечения этого срока на полуострове Сима возникло множество новых жемчужных промыслов, главным образом мелких, основанных на семейном труде.
Но где такому предпринимателю припасти денег на жерди для плотов, на проволочные корзины для раковин, на ядра и инструменты для операторов, наконец, на покупку самих акоя трехлеток? Все приходится втридорога брать в кредит у крупных фирм с обязательством расплатиться лучшей частью будущего урожая.
Когда видишь, какой мертвой хваткой держат мелких предпринимателей «жемчужные короли», поневоле задаешься вопросом: как они до сих пор вообще не придушили своих многочисленных и слабых конкурентов и не монополизировали жемчуговодство целиком в своих руках?
Ответ может быть только один. Промыслы, основанные на семейном труде, существуют доныне лишь потому, что это выгодно крупным фирмам. Японский капиталист всегда считает за благо для себя иметь как можно больше дочерних предприятий. Во первых, благодаря этому рабочая сила остается раздробленной (а стало быть, не могут быть многочисленными профсоюзы), а во вторых, за счет таких зависимых подрядчиков можно наживаться на дешевом труде.
Подобная черта присуща в Японии даже современному заводу, с конвейера которого сходят автомашины или телевизоры. А поскольку технология выращивания жемчуга на крупном и на мелком промысле совершенно одинакова, эксплуатировать зависимых поставщиков особенно просто.
Это заметнее всего на завершающих стадиях жемчуговодства. Готовая продукция идет на экспорт главным образом в виде ожерелий. А здесь прежде всего ценится подбор. Чтобы хорошо подобрать нитку из пятидесяти жемчужин, нужно, по крайней мере, в пятьдесят раз больше перлов той же лучистости, формы и оттенка.
Семейным промыслам заниматься этим не под силу. Они могут сбывать свои урожаи лишь за полцены: в виде рассыпного жемчуга, примерно рассортированного по величине и цвету. Добавляя к собственному лучший жемчуг сотен семейных промыслов, крупные фирмы наживаются не только за счет высококачественного подбора ожерелий, но и за счет своей сложившейся репутации на мировом рынке.
Выручка от экспорта взращенного жемчуга в пятьдесят с лишним раз превышает доходы людей, непосредственно занятых в жемчуговодстве. Стало быть, труд, вложенный в целое ожерелье, оплачивается ценой лишь одной из его жемчужин. Вот эти ожерелья красуются в роскошных витринах Нью Йорка, Лондона, Парижа, Рима. Если бы, как в сказке о наряде принцессы, каждая жемчужина могла поведать о том, чего стоило людям ее рождение! Рассказать о хлопотах, с какими из крохотной личинки, прилепившейся к сосновой хвое, вырастили ра ковину трехлетку; о том, как бережно готовили ее к операции, как ухаживали за ней последующие три года. Ведь только ради «прополки» раковина побывала в человеческих руках полтора десятка раз!
Если бы она могла рассказать о трехкратном переселении в теплые края и о последнем, самом приятном из путешествий – когда буксир медленно тянет по морю караваны плотов с опущенными корзинами и моллюски получают самое обильное и разнообразное питание, чтобы наружный, завершающий слой перламутра был наиболее лучист и ярок.
Французы говорят:
– Как прекрасен был бы человек, если бы он совершенствовал самого себя так же вдохновенно и упорно, как виноградную лозу!
Взращенный жемчуг – это одаренность умельца и мастерство хирурга, это упрямая стойкость крестьянина и терпеливая целеустремленность селекционера.
Клеопатра хотела когда то прославиться тем, что растворила жемчужину в кубке с вином и выпила его. Но куда более достойна славы история о том, как человек раскрыл секрет рождения жемчужины; как он приручил и заставил служить себе одно из капризнейших живых существ!
Ежегодный урожай подводных плантаций – девяносто тонн драгоценного жемчуга – олицетворяет умение японцев находчиво возмещать скудость недр своей страны. Так же как крохотный транзисторный приемник или карманный телевизор, взращенный жемчуг – это, по существу, не что иное, как овеществленный труд и разум.
Когда я впервые увидел горы и воды полуострова Сима, я подумал о жемчужинах как о перлах природной красоты. Мне казалось, что раковины вбирают в себя здесь неповторимую прелесть породнения моря и суши, бесчисленных зеленых островов, тихих лагун, лазурных небес.
Но чем ближе знакомишься с участием людских рук в рождении жемчужины, тем яснее видишь в ней воплощение красоты и творческой силы человеческого труда. Есть выражение «перлы премудрости». Взращенный жемчуг можно в самом прямом и высоком смысле этих слов назвать «перлом труда».

Для человека, который никогда не бывал в Японии, она обычно представляется сказочной страной красочно одетых женщин, загадочных храмов, живописных восточных пейзажей. Тут потрудились и туристские бюро, и Голливуд, все любители расписывать экзотику. К тому же Япония действительно экзотична, действительно загадочна и действительно живописна. И все таки это не только «открыточная страна».
Подлинная Япония – это бессчетные часы, а иногда и десятилетия тяжелого труда, нужного, чтобы японский сад выглядел воплощением простоты. Это холод, от которого зимой содрогаются обитатели картинных японских жилищ. Это обреченность всю жизнь есть рис и соленые овощи. Это крестьяне, которые из года в год гнут спины на полях и не могут потом распрямиться, доживая свой век сгорбленными карикатурами на человеческие существа. Это студенты, стоящие в очереди, чтобы продать собственную кровь и купить себе книги.
Б Мэнт. Турист и подлинная Япония. Токио, 1963.

ИХ ПОМЫСЛЫ

Купите счастливый сон

Рассекая тихоокеанскую волну, корабль мчался к японским берегам. Его квадратный парус казался алым от заходящего солнца, за которым он настойчиво гнался.
Семеро на борту парусника очень спешили. Но ветер народной фантазии, как всегда, доставил их к сроку – когда гулкие раскаты старых бронзовых колоколов начали отбивать новогоднюю полночь.
Япония замерла, отсчитывая эти сто восемь ударов. Ведь Новый год тут не просто праздник из праздников, а как бы общий для всего народа день рождения. У японцев до недавнего времени не было обычая праздновать дату своего появления на свет. Сто восьмой удар новогоднего колокола добавляет единицу сразу ко всем возрастам. Даже младенца, родившеюся накануне, наутро считают годовалым.
В новогоднюю полночь человек становится на гад старше и к тому же переступает некий порог, за которым его ждет совершенно новая судьба Двери жилищ принято украшать в эту пору ветвями сосны, бамбука и сливы. Сосна олицетворяет для японцев долголетие, бамбук – стойкость, а расцветающая в разгар зимы слива – жизнерадостность среди невзгод.
К этим общим пожеланиям каждый вправе добавлять свои личные надежды. Вот почему в канун праздника по всей Японии бойко раскупаются картинки с изображением сказочного парусника. Их кладут под подушку, чтобы увидеть в новогоднюю ночь самый желанный сон: семь богов счастья на Драгоценном корабле. Сон же этот предвещает человеку исполнение его самой заветной мечты.
Итак, парусник мчался к японским берегам. Человек непосвященный заметил бы на борту трех толстяков, двух старцев, воина и женщину. Однако каждый из семерых вполне заслуживает того, чтобы познакомиться с  ним поближе.
Бога удачи Эбису сразу отличишь от двух других толстяков по удилищу в руке и окуню под мышкой. Иным и не может быть бог удачи в стране, где все жители заядлые рыболовы и даже сам император пристрастен к рыбалке. За помощью к Эбису обращаются те, кому, помимо снасти и сноровки, требуется еще и везение рыбаки, мореходы, торговцы. Изображение толстяка с удочкой найдешь почти в каждой лавке. Эбису, однако, вместе с удачей олицетворяет еще и честность. Так что один день в году торговцы обязаны пускать товары в полцены, как бы извиняясь за полученные сверх меры барыши.
Может быть, именно поэтому в деловом мире больше, чем Эбису, уважают Дайкоку – дородного деревенского бородача, восседающего на куле с рисом. Когда то его почитали лишь крестьяне как бога плодородия, способного вознаградить за труд урожаем сам сто. Но с тех пор как в руках у бородача оказался короткий деревянный молоток, Дайкоку стал к тому же покровителем всех тех, кому требуется искусство выколачивать деньги торговцев, биржевиков, банкиров; словом, из бога плодородия превратился в бога наживы.
Наконец, третий толстяк – улыбчивый и круглолицый бог судьбы Хотэй. Его приметы: бритая голова и круглый живот, выпирающий из монашеского одеяния. Нрава он беззаботного, даже непутового, что при его служебном положении довольно рискованно, ибо не кто иной, как Хотэй, таскает за спиной большущий мешок с людскими судьбами. Богу судьбы поклоняются прорицатели и гадалки, а также политики и повара (те и другие иной раз заварят такое, что сами не ведают, что у них получится).
Впрочем, как торговцы вывешивают в лавке Эбису, чтобы убедить покупателей в своей честности (хотя сами бьют челом богу наживы Дайкоку), так и политики вместо Хотэя любят публично называть своим кумиром бога мудрости Дзюродзина.
Это ученого вида старец с длиннейшей бородой, который держит в руке еще более длинный свиток знания, то и дело дополняя его. Трудится он в поте лица, ибо человечество теперь чуть ли не каждые восемь лет удваивает объем познанного. Дзюродзин слывет к тому же любителем выпивки и женщин, без чего он попросту не был бы достаточно мудрым в понимании японцев. Философы, судьи, изобретатели, учителя, журналисты, как и упоминавшиеся уже политики, считают Дзюродзина своим покровителем.
Бог долголетия Фуку року дзю – это маленький лысый старичок с непомерно высоким лбом (считается, что с годами череп вытягивается в длину). Его неразлучные спутники – журавль, олень и черепаха. Не в пример богу мудрости бог долголетия отличается тихим нравом, он любит играть в шахматы и считает превеликой добродетелью умение зрителей молча следить за чужой партией. Таких людей встречается, впрочем, так же мало, как достойных бессмертия, которое он может даровать. В силу личного пристрастия бог долголетия опекает шахматистов, а также часовщиков, антикваров, садовников – людей труда тихого, имеющего отношение ко времени настоящему, прошедшему или будущему.
Особняком стоит на палубе Бишамон – рослый воин с секирой, в шлеме и доспехах, на которых написано: «Верность, долг, честь». Бишамон не любит, когда его называют богом войны, доказывая, что он не воитель, а страж, отчего и наречен покровителем полицейских и лекарей (военных, кстати, тоже).
И наконец, единственная женщина в обществе семи богов – это покровительница искусств Бентен со своей неизменной лютней в руках. Девушки, игравшие на такой лютне, не решались выходить замуж, боясь, что разгневанная богиня лишит их музыкального дара. Бентен действительно не в меру ревнива – к чужим талантам, к чужой славе, к чужим почитателям – что, впрочем, отличает служителей искусства отнюдь не только в Японии.
С какими же мыслями хотели японцы увидеть в новогоднюю ночь этих семерых на Драгоценном корабле?
Самая, казалось бы, бесхитростная мечта была у мальчугана из горного селения к префектуре Иватэ. Ему хотелось, чтобы на праздники домой непременно вернулся отец и помог ему сделать большущего новогоднего змея с лицом сегуна Иеясу.
Отец еще с жатвы уехал в Токио на какую то стройку. Мальчугана послали на почту получить от него очередной перевод, а заодно узнать, ходят ли автобусы после вчерашней метели. На беду оказалось, что из за заносов сообщение опять прервано. Шагая назад по глубокому снегу, мальчуган думал: почему бы отцу не проложить через здешние горы такую же диковинную дорогу на столбах, какую он строит над токийскими улицами?
Дома мать с бабкой смотрели по телевизору новогодний концерт. На экране отплясывали девицы в немыслимо коротких юбочках. И тут, как всегда, начались сетования, что вот хоть и нет войны, а жить приходится как солдатке; что муж больше в отходе, чем дома, а в городе, мол, на каждом шагу соблазн.
Но не только крестьянки занесенного снегами северо востока хмурились при виде мини юбок на телевизионном экране. С таким же враждебным чувством смотрел на них и глава ассоциации торговцев жемчугом.
– Всему виной эта нелепая мода, этот подростковый стиль, это поветрие на все броское. Треть взращенных жемчужин не находит сбыта. Приходится свертывать промыслы. Не заставишь же раковины вместо благородных перлов плодить какие нибудь светящиеся шарики для серег величиной с голубиное яйцо! Если уж чего и желать в Новом году, так чтобы у японок вновь пробудилось их врожденное чувство меры и художественного вкуса…
Торговец жемчугом был несправедлив, огульно обвиняя своих соотечественниц в забвении национальных традиций, в том, что у молодого поколения притупилась присущая народу тяга к прекрасному.
Если бы он мог видеть тех самых девушек, руками которых был собран стоящий перед ним цветной телевизор! Неделю назад начальник сборочного цеха не узнал своих работниц, когда они повязали головы красными лентами, остановили конвейер и завели речь о прибавке наградных в таких повелительных выражениях, которые на японском языке прямо таки немыслимы в устах женщин. Но он тем более не узнал бы их в новогодний вечер. В комнате заводского общежития, украшенной ветками сосны, бамбука и сливы, чинно сидели кружком ожившие красавицы с картин Утамаро. Пусть не черепаховые, а пластмассовые гребни украшали их сложные прически; пусть узорные праздничные кимоно были не из тканного вручную шелка, а из нейлона. В каждом жесте молодых японок была та же изысканная женственность, которую прославил когда то великий художник.
На первый взгляд могло показаться, что в руках у девушек две колоды карт. Но это были не просто карты. Рабочее общежитие состязалось в знании древней поэзии. Семьсот лет назад были отобраны сто лучших стихов ста лучших поэтов за семьсот предыдущих лет. Они обрели такую популярность, что доныне остались у молодежи темой излюбленной новогодней игры. На одной колоде из ста карт целиком напечатано каждое четверостишие, имя и портрет поэта; на другой, которая раскладывается на столе, лишь завершающие строфы. Выигрывает тот, кто, услышав начало стиха, первым найдет и прочтет его окончание.
Еще сто лет назад игра в сто четверостиший была единственным случаем, когда юношам и девушкам приличествовало находиться вместе. Нынче таких возможностей куда больше. Однако картину с Драгоценным кораблем все же положила себе под подушку каждая обитательница рабочего общежития. И хотя девичьи мечты легко угадать, ибо они очень схожи во все века и у всех народов, рассказывать о них было бы нескромно.
А поэтому обратим лучше взгляд на ту из подруг, которая год назад встречала праздник в общежитии, а минувшим летом вышла замуж.
Молодая пара, о которой пойдет речь, медленно двигалась по тротуару в потоке гуляющих. Гиндза сверкала в новогодний вечер куда ярче своего старинного имени. Даже слова «Семицветный ряд» были бы слишком тусклыми для этого безумства огней. Одни витрины являли собой бездну вкуса, другие – бездну безвкусицы. Но все вместе взятое рождало ощущение неизъяснимой, но несомненной красоты.
Молодожены шли, искренне восхищенные неоновым сиянием. Оба они редко бывали здесь с тех пор, как сняли комнатку на окраине, в полутора часах езды на электричке.
Возле прозрачной цилиндрической башни все останавливались, чтобы посмотреть, какими огнями светится ее вершина: сочетание цветов менялось в зависимости от завтрашней погоды. Но всегда неизменно горели среди них три красных ромба, которые видятся в Японии чаще, чем хризантема с шестнадцатью лепестками – официальный герб императорского двора. Эмблема «Мицубиси» словно давала понять, что именно эти три красных ромба делают погоду в стране.
Молодой муж с увлечением рассказывал, чем объясняется странная конструкция здания без этажей, с полом, спускающимся по спирали. Башня из стекла и металла построена на самом дорогом в Японии куске земли. Участок на перекрестке двух оживленнейших улиц Токио обошелся владельцам по миллиону триста тысяч иен за квадратный метр.
– Заплатили по миллиону триста, так хоть владеют. А мы отдаем по тысяче триста иен в месяц за циновку, с которой нас в любое время могут согнать, – грустно пошутила жена, нарушив зарок не касаться под праздник этой темы.
Дело в том, что молодая пара без гадалок и прорицателей знала, что Новый год сулит им прибавление семейства. А домовладелец, у которого они снимали комнату из четырех с половиной татами, включил в двухлетний контракт условие: пока не будет ребенка. Пугали не только поиски, но и необходимость вновь платить при въезде две месячные ставки в качестве «благодарственных», да еще четыре – как залог.
Под праздник хотелось гнать от себя заботы. Впереди было три выходных дня. Они взяли в рассрочку экскурсионный тур на остров Кюсю с заездом на вулкан Асо – место паломничества молодоженов и самоубийц.
«Пусть все будет как есть, лишь бы не стало хуже», – думала молодая женщина, покупая картину, сулящую счастливый сон.
Возле кратера вулкана Асо коротал новогоднюю ночь полицейский патруль. Один из полицейских попал сюда впервые и, как большинство людей, увидел совсем не то, что ожидал. Вместо огнедышащей горы, вместо вздувшегося нарыва перед ним была болезненная язва на теле Земли. Вокруг громоздились пепельные груды шлака. Они напоминали лунный пейзаж. И это сходство усиливалось тем, что большие пористые глыбы были неожиданно легки – их можно было в одиночку сдвинуть, даже поднять.
Патруль у кратера был выставлен на этот раз не затем, чтобы в случае извержения сгонять экскурсантов под бетонные колпаки с надписями «Укрытие на 60 человек» (будет ли кто нибудь тогда считать: 59 й он или 61 й?). Вулкан был безлюден. Но охранять его в новогоднюю ночь приходилось от тех, кто не хочет класть себе под подушку картинку с Драгоценным кораблем.
Взбалмошный толстяк Хотэй – бог судьбы, поступки которого настолько непредсказуемы, что заставляют ошибаться даже профессиональных гадалок, лишь перед Новым годом как бы раскрывает карты. За 365 дней у людей на улицах могут быть разные поводы радоваться или горевать, нестись сломя голову или брести в задумчивости. Но заранее известно, что из всех пятидесяти двух недель года именно две предпраздничные оставляют наибольшее число жертв уличного движения. Никакие меры не в силах повлиять на подобную статистику, которую иногда хочется назвать мистикой.
Таков уж неотвратимый рок этой лихорадочной поры. Ведь Новый год приносит не только надежды, но и заботы. Заново раскрывая в книге жизни чистую страницу, он в то же время служит порогом, за который нельзя переносить невыполненных обещаний, неоплаченных долгов. Людям приходится спешить, отчего и множится в предновогоднюю пору число катастроф как дорожных, так и жизненных.
Но вот и подошла новогодняя полночь. Затаив дыхание прислушиваются японцы к раскатистому басу бронзовых колоколов. Считается, что каждый из этих ударов изгоняет одну из ста восьми бед, которые омрачают человеческую жизнь.
Что, если это было бы действительно так! Удар – и колючая проволока американских военных баз превращается в ветки зацветающей сливы. Удар – и хищные силуэты «фантомов» уступают японское небо белокрылым журавлям, символизирующим покой и долгую жизнь. Удар – и вместо американских атомных подводных лодок у берегов Японии появляется Драгоценный корабль с семью богами счастья…
Каких только чудес не сотворила бы тогда в Японии народная фантазия! Глядь – с каким то из ста восьми ударов господам капиталистам пришло бы в голову хоть На десятую часть сократить «деловые кутежи»: тогда можно было бы освободить от платы за обучение всех студентов страны. Ну, а если бы со следующим ударом колокола бизнесмены образумились вовсе и порешили обходиться при сделках одним лишь чаем, то на сбереженные шестьсот миллиардов иен можно было бы обеспечить жильем семьсот пятьдесят тысяч семей, то есть ежегодно делать счастливыми три четверти молодоженов.
Если бы торжественно неторопливый звон действительно был способен изгонять из жизни японцев беду за бедой! Подобные чудеса происходят, однако, лишь в новогодних сказках…